Читать: Самый угрюмый человек года; Старик
|
|
Наш переулок тих и безлюден - десять домов, большей частью населенных стариками. По выходным переулок наполняется детским смехом и иными звуками, не характерными для будней - это наезжают дети и внуки, - но в остальные дни недели переулок тих, как кастрированный кот. Интересно также то, что находится он практически в центре города: от него рукой подать до мэрии, Центрального Универмага и Драмтеатра - трех зданий, составляющих сущность любого городка: политическую, экономическую и духовную. Словом, - властвуют, кормятся и насыщаются зрелищами буквально в двух остановках езды и двадцати минутах ходьбы от моего дома.
Переулок - это раритет, чудом сохранившийся от беспорядочных построек начала девяностых, когда в его окрестностях кирпичные дома и деревянные коттеджи уступили место безобразным коробкам-пятиэтажкам.
Переулок, вернее, дом в его торце, достался мне в наследство от бабки и, что мне особенно импонирует, - его окружает сад: вишня, несколько яблонь и груш, а также огородик, заросший коноплей и хреном. А где вы видели подобную красоту в городе?
Кроме того, от уродливых панельных высоток переулок отгораживает, с одной стороны, бетонная стена, которой современный Агробанк, как он считал, отделился от нас, а на деле - мы отделились от него и безвкусного пятиэтажного сектора; а с другой стороны - дома так плотно лепятся друг к другу, что только посвященный найдет калитку и общественную тропинку, выводящую на людный тротуар, троллейбусную остановку и магазин №26: продукты, вино-водочные изделия - внутри и семечки - у входа.
Так что, вы видите сами, переулок - это город в городе, и ему, как и любому из последних, принадлежит особый контингент людей, объединенных общим местом жительства и, что самое главное - менталитетом, складывающимся на протяжении многих десятилетий и передающимся по наследству. Так, в переулке заведен обычай ходить в гости без приглашения - словосочетание "незваный гость" применимо к любому, кто не проживает в одном из десяти упомянутых мною домов. В переулке каждый сосед осведомлён о здоровье и состоянии дел другого, здесь нет места домыслам, ибо каждый открыт для всеобщего обозрения, черпая в том лишь поддержку и понимание. Время и соседство - вот главные факторы, преграждающие дорогу скрытности и недружелюбию. Время и соседство породнят кого угодно.
... Вот почему с первого же дня прибытия в наш переулок новой семьи - в опустевший из-за смерти владельца (замечательного старика, любившего приходить ко мне на крыльцо каждое утро и смотреть температуру на уличном градуснике) дом, граничащий с моим покосившимся забором, - я подумал, что подобный переезд был для неё большой ошибкой.
Семья не принимала ни одного из заведенных в переулке правил.
С первого же взгляда семья показалась мне странной из-за того, что в момент выгрузки из грузовика вещей глава семейства ни разу не проматерился, тем более что поводы для этого были. Не подумайте, что я поборник грубости, напротив, высшее педагогическое образование и статус преподавателя истории ко многому обязывают, просто на самом деле бывают в жизни моменты, когда с людьми иначе, как матом, разрешить дело не удаётся. Такие люди, такая жизнь. За свои тридцать пять лет я видел десятки переездов, и ни один из них не обходился без ненормативной лексики. Ну ни один, ей-Богу! Поэтому и почудилось мне нечто странное в поведении новых соседей, которые подчёркнуто вежливо отвечали на перебранку грузчиков, роняющих то и дело коробки с весьма ценными (как я предполагал) вещами.
Обычно в течение недели новые соседи, которых было не так много в нашем древнем переулке, но они всё-таки встречались, наносили визиты соседям, означавшие первичное знакомство, состоящее из взаимных любезностей и минимальных данных, характеризующих новоприбывших. К этому привыкли, этого требовали правила общежития и правила переулка, этого ждали. Тем не менее прошло две недели, но никто из семьи - ни мать (а это случалось чаще), ни отец, ни дети (хотя старшую дочь трудно было назвать ребёнком - она как раз перешагнула барьер "подросток-девушка") не пытались познакомиться.
Сквозь прорехи в заборе я видел, как родители и дочь возятся в огороде, как младший ребёнок ползает по веранде, мастеря какую-то игрушку из картона, и долгое время не мог понять, что настораживает меня в на первый взгляд обычном поведении этих людей.
Наконец я понял, и эта отгадка пришла так же внезапно, как солнце посреди дождливой майской недели, - они практически не разговаривали друг с другом. Жесты, мимика, кивок головы, несколько слов, выражающих одобрение или порицание, возглас матери, зовущей на ужин, краткая фраза отца, дающего наставление мальчику... всё это происходило медленно и по заранее установленному порядку. Я ни разу не слышал жаркой дискуссии и, что самое главное - никогда не слышал смеха...
Я смотрел на мать и думал - была ли она когда-либо молодой? Станет ли старой? Я не знал. Мои вопросы разбивались о непроницаемость её лица, за оболочкой которого угадывалась тоска, способная наполнить товарный поезд и насытить собой тысячи довольных, сытых физиономий где-нибудь там... в благоденствующей Европе.
Будет ли похожа на неё её дочь? Это волновало меня тем больше, чем явственнее для меня становилась её красота: невинная и естественная, но уже подёрнутая дымкой такой же безысходности, каковая была присуща и матери.
С каких пор скорбь поселилась в этом доме?
Скорбели все по-разному: отец семейства, скорее мрачный, чем печальный, не вызывал сострадания. Он родился со сдвинутыми бровями и таким же умрёт - таков был мой вердикт. Мать - из тех женщин, что смотрят в зеркало единственно для того, чтобы совершить утреннее омовение; в юности она, вероятно, не любовалась свежестью кожи, теперь не томится неминуемостью новых морщин, ей одинаково безразличен цвет её лица, припухлость век, привычных к слезам, и родинка над верхней губой. Мальчишка, видимо, никогда никому не доставлял хлопот - семилетнее создание с глазами старика. Его рука не удержит сачка для ловли бабочек, зато плечи уже привычны к тяжкому ярму грусти, что вырабатывается этой семьёй по закону расширенного воспроизводства, способному пресытить десяток похорон, но которая потребляется исключительно самими производителями. Натуральное производство. Печаль. Высший сорт...
Но дочь! Откуда в ней такая тоска? Каждый раз, когда я смотрю на неё, я вспоминаю давнишний разговор с моим приятелем по институту.
Однажды мы прогуливали лекции по истории партизанского движения и пили пиво в роще неподалёку от корпуса. Я долго вводил приятеля в содержание своей курсовой по педагогике, пока он, вконец заскучавший, не прервал меня предложением сменить тему.
- Поговорим о чём-нибудь более приятном, - сказал он мне.
- О чём, о женщинах? - усмехнулся я.
- Зачем о женщинах? Можно просто - о Женщине, - ответил мой друг и познакомил меня с теорией, выработанной им самим и не претендующей на всеобщий закон.
- Иногда , - сказал он, - очень редко, но бывает, встречаешь женщину такой красоты, что, глядя на неё, сам хочешь стать женщиной. Стать ею и нести все права и обязанности, которыми располагает она. Быть любимой, почитаемой, лёгкой и безалаберной, чтобы кто-то валялся у твоих ног и читал стихи. Можешь смеяться, но я встретил такую женщину...
Тогда я не воспринял слова моего приятеля серьёзно, списав их на пиво и бесшабашное настроение, владевшее нами обоими. Но теперь, когда я смотрю на эту девушку, дочь строгих родителей, никогда никому не улыбающихся,даже собственным детям, я не то чтобы хочу стать женщиной, но в любом случае понимаю, что хотел мне сказать тогда мой друг.
Пожалуй, стоит описать её, хотя вряд ли мне удастся отыскать нужные эпитеты, чтобы не солгать, приуменьшив её достоинства. Это была высокая девушка лет восемнадцати, модного нынче типа "девочка-подросток": худая, со стрижкой пепельных волос и глазами абсолютно чистого серого цвета. Со ступенек своего крыльца, наблюдая за нею сквозь дыры в заборе, я тонул в этой чистоте, ибо, хотя серый цвет и считается не столь завораживающим, как голубой или, скажем, карий, её глаза заставляли меня следовать за ней повсюду - от калитки до самых дверей дома, в которых она растворялась на часы или сутки. С каждым днём я привязывался к этим глазам, к ней самой всё больше, и меня раздражала невозможность просто зайти к её семье на чашку чая, наслаждаясь которым я получил бы возможность лицезреть эти глаза на близком расстоянии.
Но даже будучи неробким человеком, я не мог себе представить собственное появление (разумеется, без приглашения, так как семья не приглашала к себе никого) в её доме - появление, не оправдываемое даже связями добрососедства.
Когда я смотрел на её отца, я смотрел не на человека. Это была бетонная стена - взглядо- и звуконе-проницаемая. А за ней наверняка ещё и ещё одна - наслоение стен. На стене кто-то написал портрет - им и был глава семейства. А портрет... его можно испортить, но заставить говорить - невозможно. Иногда, следует признаться, мне хотелось украсить сей портрет парочкой синяков, однако желание исчезало, едва я представлял, как мой кулак вонзается в стену... Всего лишь стену из бетона.
Нечаянно я узнал имя мальчика - Игорь. Игорёк любил смотреть, как раскачивается от ветра макушка ели на моём участке. А ещё - на воробьёв, слетавшихся на коноплю в огороде. Но никогда он не смотрел за забор. Наш переулок тихий, но и на нём иногда появляются люди - не свои, так чужие, решившие срезать путь до остановки или магазина, люди из пятиэтажных домов. Так вот - Игорёк никогда не смотрел за ограду - никогда не смотрел на людей. Он редко обращал внимание и на меня, хотя я всеми силами старался привлечь его внимание и подружиться. Зачем? Я этого и сам не знал. Просто считал, что не следует ребёнку носить в глазах такую тоску. Взрослым - нет, а ребёнку - особенно. Я даже сделал кормушку - чтобы привлечь к моему дому больше птиц, которых так любил Игорёк, а к птицам - его самого. Я мастерил вертушки, и он зачарованно смотрел, как крутит ветер разноцветные лоскуты. А ещё он любил наблюдать, как соседские козы пожирают малинник, но сразу же отворачивался, когда выбегали хозяева и с гиком прогоняли животных из этого рая.
Мне почему-то казалось, что если я подружусь с Игорьком, я подружусь и с его сестрой - странное желание, если учесть, что я даже не знал её имени. К тому же мой возраст не позволял ухаживать за девушками её возраста - я не относил себя к разряду старых похотинцев, доказывающих себе и всем окружающим способность к воспроизводству. Просто нелепое желание - может же оно появиться просто так, безо всякого на то основания?..
Как я уже говорил, в этом доме никто не смеялся.
Я всегда считал, что смех - особое достоинство человека, которым в нужный момент можно исправить огрехи в поведении и вызвать симпатию. Смех - универсальный ключ, которым отпираются двери, если, конечно, это здоровый и естественный смех, не подпорченный огоньком злорадства в глазах или тиком в уголке рта, который является признаком напряжённости и вынужденности. Смех объединяет людей, ибо никто из животных смеяться не приучен. Вышло так, что матушка-природа наделила нас этим знаком в качестве носителей высшего разума, а потому я нередко встречал людей, улыбающихся и смеющихся без всякого на то повода - быть может, ради того, чтобы лишний раз почувствовать свою принадлежность к особой касте - роду человеческому.
Но никогда не смеющихся я встретил впервые. Может быть, ещё и поэтому семья так притягивала меня, с каждым днём возбуждая всё больший интерес. Иногда, когда майские сумерки делали переулок непрозрачным и таинственным, я садился на крыльце с книгой, включал фонарь, подвешенный под потолком террасы, и наблюдал за домом. Отсюда, с подиума ступеней, он возвышался над забором и был открыт, как на ладони. Семья ложилась поздно - свет на первом этаже тушили в полночь. Причём (сначала мне казалось совпадением, а после я уверовал в его закономерность) дом всегда гас, замирал в полночь. Это также казалось странным, ибо обычные люди не могут изо дня в день отбывать на покой в одно и то же время. Случайный телефонный звонок, недоделанная работа или, напротив, чрезмерная усталость, увлекательный фильм по телевизору и масса других причин способствуют тому, что приходится ложиться спать раньше или, наоборот, позднее намеченного. Но в семье подоб-ных сбоев не бывало. Отсутствие смеха, наличие раз и навсегда заведённого порядка отхода ко сну разжигали во мне болезненное любопытство, тем более острое, что удовлетворить его не представлялось мне возможным.
Сидя на излюбленном месте террасы и изредка отрываясь от книги, я смотрел на свет дома, приглушённый тяжёлыми шторами, и представлял, как за ними движутся люди. Люди или призраки? Не мистик от природы, я становился им в вечерние часы, не в силах оторвать взгляд от странного коттеджа. Чем могли занимать себя люди, и в дневные часы почти не разговаривавшие друг с другом, но волею сумерек собравшиеся в комнате под одной крышей? Я представлял круглый стол и всю семью в сборе - бетонного отца, безликую мать, покорную этим двум дочь и сына - маленького человечка с испуганными глазами. Они сидели друг напротив друга и молчали. Весёленькая картинка. Но иного мне в голову не приходило. Всё воображение исчерпывалось лишь этим сюжетом.
А в начале июня я встретил девушку в городе.
В июне город шумит, как гигантская скороварка: в ней варятся люди, машины, собаки и мухи. Всё это приправлено пылью и залито никого и ничего не щадящим солнцем. Блюдо, получаемое таким образом, остывает лишь к вечеру, когда скороварка закрывается крышкой прохлады на короткий срок - до следующего дня. В один из таких кипящих дней я и увидел её. Она шла вдоль тянущейся на километр галереи магазинов, высматривая что-то в витринах. Я пошёл за нею, мучимый ощущением, что должно произойти нечто, приоткроющее наконец завесу тайны, окутавшую её семью. Моё преследование не пропало даром - через сотню шагов я увидел, как девушка, остановившись возле очередной витрины, вдруг улыбнулась. Какая малость, подумал я, и в то же время насколько революционно! Лицо девушки преобразилось - оно стало еще красивее, и тем более горько было видеть мне, как она, увидев в зеркале моё отражение, вдруг отпрянула, погасив улыбку, и побежала дальше - в глубину города, в глубину супермаркетов.
Я не стал преследовать её. Интерес к девушке, прежде вялотекущий, сопровождаемый лишь вспышками вопросов, которые всплывали сами по себе, вдруг сменился нездоровой тягой поймать, узнать, доискаться.
Времени у меня было много: летняя сессия подходила к концу, и вскоре ожидались недели, заполненные лишь праздностью. Конечно, если праздностью можно что-либо заполнить.
Следующая наша встреча состоялась в переулке - она возвращалась домой, и я догнал её возле низенького зелёного дома, принадлежавшего двум милым стариканам. Отсюда её коттедж не был виден, поэтому, наверное, я и решился начать разговор.
- День добрый, - сказал я, - мой дом через забор от вашего, стало быть, мы соседи. Не пора ли нам познакомиться? - Откровенно говоря, я боялся, что она пойдёт дальше или ускорит шаг. Но девушка остановилась.
- Знаю, - ответила она, - я часто вижу вас в огороде. Меня зовут Наташа.
- А меня - Сергей. Вообще-то Сергей Николаевич, но, я думаю, последним можно пренебречь.
- И я так думаю, - сказала она, чем несказанно меня удивила и обрадовала.
- Может быть, зайдёте в гости? - я старался говорить быстро, потому что мы неминуемо приближались к её дому. - У меня в холодильнике запас "Колы", а на сердце - острая потребность в разговоре. Заодно и познакомимся. Знаете ли, у нас в переулке никто не посмотрит искоса на молодую девушку, входящую в жилище старого холостяка. Вы здесь живёте, а, значит, обладаете полным правом входить в любые двери - и никаких досужих домыслов. К тому же, - прибавил я, - у меня хорошая репутация.
Мне показалось, Наташа готова улыбнуться - что-то похожее на искорку веселья мелькнуло в её глазах, но, возможно, я и ошибся.
- Как-нибудь потом, - ответила она, бросив косой взгляд на собственный дом, - позднее.
"Потом" случилось через два дня после нашей беседы. Кто-то позвонил в дверь, и это оказалась Наташа.
... Это оказалась Наташа, и первое, что она сделала, когда я закрыл за ней дверь - рассмеялась.
Она смеялась долго, пока смех не перешёл в рыдания, а потом, уже вытерев слёзы, смеялась снова. Стараясь не высказать удивления (удивления? да я был ошарашен, сбит с толку), я поил её чаем с вишнёвым вареньем и, кажется, смеялся вместе с ней. Прошло минут двадцать, но ни она, ни я не начали беседу. Просто пили жидкость, пахнущую мятой, то и дело прыская в кулак. Наверное, со стороны мы выглядели сущими идиотами - особенно я, потому что Наташа, как я подразумевал, повод для смеха всё же имела. Впрочем, разве чужой смех - не повод для собственного смеха? Особенно если чужой смех - молодой, искристый и жизнерадостный? Наконец Наташа, всё ещё повизгивая от переполнявшего её веселья, сказала:
- Как хорошо!
И опять рассмеялась. Наверное, это могло длиться бесконечно, если бы она не посмотрела на часы, висевшие тут же на стене, спешно не поднялась и, попрощавшись, не исчезла в проёме двери. Выскочив следом за ней, я увидел, как она пролезает сквозь дыру в заборе на свой участок, стараясь идти незамеченной, нагибаясь под окнами своего дома, и наконец скрывается в тени его веранды. Движения её были по-детски вороваты, но, - странное дело, - вовсе не вызывали во мне улыбки. Вообще, в тот день мне уже не хотелось смеяться, равно как и в другие дни, пока Наташа не пришла снова.
На этот раз повторилась та же история - мы сидели на кухне, пили чай и давились им же и собственным смехом. Правда, в этот свой приход Наташа сказала несколько больше. Кроме знакомого мне "как хорошо" она вымолвила:
- Наконец-то я вас нашла. Вы находите меня странной?
- Нет, вовсе нет, - ответил я и, конечно, соврал.
- Удивительное везение, - сказала Наташа.
А через несколько минут взглянула на часы и снова сорвалась с места.
... Она стала приходить чаще - обычно раз в два дня. Наверное, мы уже считались приятелями, но, встречаясь со мной на улице, особенно в присутствии родителей и младшего брата, Наташа не подавала виду, что знает меня больше, нежели "человека за забором". Мы вежливо здоровались, причём отец её никогда не делал попытки подать мне руку, мать слегка кивала, мальчик прятался за спину родителей, а Наташа бросала отстранённое "Добрый день"или "вечер".
Однажды, засидевшись у меня дольше обычного, Наташа сказала:
- Если отец и мать узнают, что я прихожу к вам, а тем более, чем мы здесь занимаемся (я улыбнулся, ибо невиннее того, чем мы занимались в действительности, трудно было придумать), они меня убьют.
В этот момент мне как никогда раньше захотелось узнать наконец причину странного поведения как самой Наташи, так и её семьи, но по затравленному выражению её лица я понял, что момент неподходящий.
- Вот, - сказал я, протягивая ей батон, купленный намедни, - скажешь, что задержалась в магазине.
Какой радостью озарилось её лицо, всего минуту назад выглядевшее больным и усталым! С облегчением рассмеявшись, она обняла меня и поцеловала в губы. Поцелуй, ничего не значивший, кроме освобождения от ярма ответственности - для неё, и поцелуй, послуживший поводом для последующих ночных терзаний - для меня. Впрочем, я не обольщался. Никаких чувств, кроме разве что дружеских, я в этой девушке не вызывал. Я был для неё средством - чего? Скорее даже не средством, а местом. Местом, где можно посмеяться от души, сбросив накопленное за день или два напряжение. Так постепенно я и пришёл к этой мысли - мысли простой и всё время лежащей на виду, только взглянуть на неё я удосужился лишь сейчас.
В её семье господствовала тирания - тирания родителей, мрачных и непререкаемых, отчего-то стремившихся привить детям такую же тоску и безысходность. Наташа, достигшая возраста, когда девочки (как, впрочем, и мальчики), вырываются из-под родительской опеки, начала тяготиться этой печатью, заставлявшей её стареть раньше назначенного. Но почему? Из-за чего семья, которая могла быть признана образцовой, ибо никто в ней не кричал друг на друга, никто не пил и не принуждал заниматься какими бы то ни было аморальными делами, избрала столь изощрённый способ существования? Этого я не знал. Вопросы бились в моей голове, вытесняя любые догадки, так как я чувствовал, что ни одна из них не является верной. Ответ, - а он, я в этом не сомневался, был, - могла дать мне только Наташа.
Однажды (это случилось уже после того, как я начал покупать батоны в двойном количестве) она спросила меня, испытывал ли я когда-либо такой страх, и ужас, и тоску, что впору бежать из дома.
- Да, - сказал я, - профессия налагает свои отпечатки. Иногда мне являлся призрак царевича Дмитрия, и я действительно бежал из дому. Ночью, днём, в жару или холод. Это было давно.
Наташа рассмеялась, и это был единственный раз, когда я не рассмеялся вместе с ней. Воспоминания о царевиче Дмитрии до сих пор наводят на меня панический ужас. Замолчав, Наташа внимательно поглядела на меня:
- Что же вы делали... со своим призраком?
Я нервно хохотнул.
- У нас на факультете был занимательный дед - он преподавал психологию. Так вот, он считал, что свои страхи нужно убивать на корню. Наверное, именно так я поступил со своим царевичем.
- Мой страх убить невозможно, - печально сказала Наташа, - мой страх - родители.
И она рассказала мне жуткую историю, которую я воспроизвожу почти дословно, сидя в сумерках на ступенях крыльца под неярким фонарём и наблюдая за домом, в котором вот-вот погасят свет. Приближается полночь.
"Мне было тринадцать, и я считалась девчонкой "вырви глаз". За мной уже увивались поклонники и, надо отметить, я была избыточно избалована их вниманием. Игорьку едва исполнился год, а Мишке было шесть; Мишка - это мой средний брат. Родители любили его больше остальных - он рос хилым и болезненным. Хотя, признаться, любовь родителей проявлялась неоднозначно. С одной стороны, во всех наших побоищах оставалась виноватой я - как девочка и старшая, а с другой - у родителей была собственная методика воспитания. Если кто-то из нас , и особенно Мишка, говорил: "Я не хочу", они отвечали: "Ну что ж, мы не заставляем. Посмотрим, что из этого выйдет" - и выходило плохо, потому что мы лишались определённых льгот, праздников (а тогда они ещё были в нашей семье), Мишка - игрушек, а я - нового платья, на покупку которого получила "добро" давным-давно. Я как сейчас пом-ню - Мишка возился у котлована, который вырыли возле нашего дома - собирались строить новую высотку. Был сезон дождей, и котлован залило водой. Для маленького мальчика он казался океаном, а для родителей - опасностью, поскольку Мишка не умел плавать. Отец ответил на настойчивые мольбы Мишки: "Хочешь остаться - оставайся. Посмотрим, что из этого выйдет", а мать молча кивнула. И они пошли домой, а Мишка продолжал возиться с самодельным плотом и, конечно, упал в воду, и визжал, как поросёнок - от страха и холода. Отец выловил его и, ведя домой - мокрого и жалкого, повторял: "Видишь, что произошло? А я ведь тебя предупреждал". Так что, как вы заметили, даже в любви мои родители были достаточно жёсткими людьми. А Мишку они любили до безумия.
У нас была двухкомнатная квартира - родители с Игорьком спали в большой комнате, а я с Мишкой - в спальне.
Не сказать, что я особенно ревновала отца и мать к Мишке, но, признаюсь честно, один ритуал сильно огорчал и злил меня: дело в том, что каждый вечер родители приходили в нашу комнату, чтобы поцеловать Мишку на ночь - присаживались на край его кровати и что-то рассказывали - наверное, сказки. Сколько я ни прислушивалась, не могла услышать ничего. Мне даже казалось, они нарочно тихо говорили, чтобы сказанное не достигло моих ушей. Этот ритуал целиком был Мишкиной прерогативой, ко мне родители никогда не подходили. Поэтому обычно я отворачивалась к стене и, стиснув зубы, ждала, когда они уйдут. Конечно, они могли считать меня взрослой для сказок, но даже когда я была ребёнком - родители никогда не целовали меня на ночь.
Но я любила Мишку. Он был капризным и избалованным мальчишкой, но когда он начинал заходиться кашлем (у него была астма - я не говорила?), мне казалось, я люблю его больше всего на свете.
А потом это случилось. Меня оставили дома с Игорьком, а сами ушли в кино - втроём. Так бывало часто, и я привыкла - не дулась. Признаться, мне даже нравилось оставаться одной дома - вечером. Игорёк был спокойным младенцем и не доставлял особых хлопот. Зато я получала возможность баловаться по телефону, названивая своим ухажёрам, разгуливать голой по квартире - мне нравилось любоваться на себя в зеркало, - а у нас было много зеркал, - слушать музыку, врубив громкость на всю катушку.
Тот вечер был удивительно пахуч - я запомнила это, потому что в зале было распахнуто окно, а ещё потому, что запах сирени с тех пор преследовал меня и осенью, и зимой. Пахучий вечер, а ещё - перебор гитары у соседнего подъезда - играли "Грозу в степи". Знаете ли:
Ну что гроза в степи
влюблённой паре?
Небо, расколись ты хоть на части...
Убегала девушка, а парень, а парень
Догонял хохочущее счастье...
А потом (здесь Наташа запнулась), потом вернулись родители, и они были чёрные.
Вам, наверное, показалось, что сейчас они тоже черные, но это не так, совсем нет! Теперь они серые, а тогда были чёрные - их лица, глаза, волосы - всё. Они были чёрные насквозь.
Я узнала, что Мишка пропал. В эту ночь подробности были преимуществом людей, которые звонили нам по телефону и которым родители звонили сами. Весь город был поставлен на ноги. Мишку искали, но безуспешно. Потом мне стало известно, что отец, мать и брат возвращались из кинотеатра, и Мишка заартачился - не хотел идти домой, требовал зайти в "Дядю Васю" - молочный бар, и родители, следуя своему методу воспитания, ответили: "Не хочешь идти домой, - не иди. Посмотрим, что из этого выйдет". Они пошли вперёд, а когда оглянулись, Мишка исчез. Просто исчез - в одном из тёмных проулков. Сначала его окликнули, затем бросились искать по всем подворотням, но тщетно - лишь мусорные баки, влюблённые пары да нетрезвые праздношатающиеся.
А еще через два месяца Мишку нашли в подвале какого-то заколоченного дома, мёртвого. Вы, наверное, помните газетные статьи - это обошло все средства массовой информации..."
И я действительно вспомнил. Немовы. Их фамилия была Немовы. Жуткая история. Убийцу мальчика так и не нашли, ограничившись лишь тем, что придумали ему имя - Ночной Душитель. Некоторое время им пугали детей, затем - забыли, как забывают многое.
"Я думала, ночь в день исчезновения Мишки и день, когда мы узнали о его смерти, были самыми страшными, но глубоко ошибалась. Самое страшное началось потом. Родители изменились. Они по-прежнему оставались чёрными, но их мрачность приобрела какой-то торжественный оттенок. Они запретили мне ночевать в спальне - с тех пор моя кровать стояла в общей комнате. А спальню превратили в алтарь - своего рода памятник Мишке. Его портрет висел на стене - только портрет, и ничего более. Каждый вечер, в то время, когда брат пропал, родители заходили в комнату, и заставляли идти туда нас с Игорьком, и несколько часов молчали, глядя на фотографию. Ровно в двенадцать выключался свет, и все возвращались в зал, чтобы лечь спать. Так всё начиналось. С тех пор я ни разу не видела, чтобы родители улыбались. Кроме того, они запретили смеяться нам. Игорёк, наверное, и не знает, что это такое - смех отца и мамы. Поэтому ему не так больно, как мне сейчас. Я-то видела, как они радуются, видела, как подмигивают друг другу, мне, Мишке и совсем ещё крохотному Игорьку.
Наша жизнь превратилась в нескончаемое продолжение той ночи, когда умер Мишка. Только лица родителей со временем обветрились и стали серыми. Вот и всё. А после мы переехали сюда, в переулок, чтобы быть ближе к месту,где случилась трагедия. Совсем недалеко, за крайним домом, где начинается трасса.
- А я? Какое место в твоей жизни занимаю я?
- Вы - человек, с которым можно смеяться, - ответила Наташа. - В доме, где мы жили раньше, все знали о произошедшем и странным образом одобряли поведение родителей. Мерзкие ханжи, они считали, что семья до скончания дней своих должна пребывать в трауре. Я лишилась поклонников, лишилась молодости, но самое страшное - я перестала быть собой! Каждую минуту - состояние чудовищного напряжения, каждый раз - следить за словами, жестами, взглядами, и чувствовать при этом неумолимый контроль родителей - даже когда их нет рядом. Вам не понять, что это значит - искусственная скорбь - изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.
- Что же теперь?
- Теперь у меня есть вы. Но я знаю, это - лишь передышка. Пока я учусь смеяться заново, но скоро... - Наташа машинально оглянулась, хотя в доме, кроме нас двоих, не было никого, - вскоре я сбегу. После гибели брата мы стали жить отдельно... от остальных. Родители провели резкую грань, по одну сторону которой оставались мы, а по другую - весь мир. Объясняя нам, почему мы перестали ходить в гости и общаться с соседями, почему нам нельзя разговаривать с посторонними и даже знакомыми, отец и мать приводили довод, что каждый - каждый человек, - мог оказаться убийцей Мишки. Они считали, что априори никто не может быть освобожден от этого страшного подозрения. Боязнь людей - у Игорька в крови. Ему втравили в мозг, что люди дурны - и только здесь, в семье, он может чувствовать себя в безопасности. Со мной же родители особенно строги - хотя я и подчинялась их требованиям, они не могли не чувствовать, что я - другая. Когда брат погиб, я была уже взрослым человеком, но, в отличие от родителей, не чувствовала своей вины за его смерть, а потому скорбеть столь долго и безутешно не могла. Я хотела жить. Я хочу жить! И когда-нибудь точно сбегу..."
...Наши встречи с Наташей продолжались ещё целый месяц, а потом, чего и следовало ожидать, её поймал отец, когда она перелезала через забор, отгораживающий мой дом от её коттеджа. Старый гриб, подозреваю, он давно следил за ней и в тот день просто подкарауливал, притаившись за кустом смородины.
Я вышел в огород. Впервые его бетонные уста разверзлись, обратившись ко мне.
- Вы украли у меня дочь, - сказал этот монстр и повернулся спиной.
Спина у него тоже была бетонная. Наташа уже скрылась в доме. Не знаю, какое наказание ждало её, но это был последний раз, когда я её видел. Два следующих дня она не заходила, а потом я уехал на раскопки. Вернувшись, я застал дом Немовых пустующим.
Следующим вечером после своего возвращения я вышел на крыльцо. Что-то тревожило меня, глодало изнутри. Хотелось тишины и неба. Небо было - закат отполыхал, и синь, осиротевшая без солнца, стала чёрной. Новые соседи собирали на террасе поздний ужин. Замечательные соседи - за столь короткий срок они успели перезнакомиться со всем переулком, зарекомендовали себя весельчаками и, составляя контраст нелюдимым Немовым, сумели понравиться всем без исключения. К тому же у них был славный мальчуган лет пяти - черноволосый и черноглазый. Весь день он висел на заборе или яблоне, мучил собаку и орал песни из кинофильмов.
Но я хотел только тишины. Тишины и неба. Поэтому я вышел за калитку и пошёл по переулку. Люди приветствовали меня, спрашивали про поездку, звали на посиделки. Я приветствовал их, отвечал про поездку и вежливо отказывался от приглашений. Когда переулок остался позади, передо мной выросла гряда тёмных улиц. Чуть поодаль шумело шоссе, но я свернул налево, и его звуки утонули в глубине колодцев-дворов. Пройдя сотню шагов, я остановился и огляделся. Совсем рядом высилось старинное здание - бывшая семинария. Я историк, и когда-то мне поручали составлять тексты для путеводителей по городу и открыток с видами городка, что продаются теперь в любом книжном магазине для туристов. Никто лучше меня не знает всех памятников, улиц и церквей. Мало кто помнит историю каждого из них, старые наименования, первоначальное предназначение. Люди так быстро всё забывают...
Я любовался ветхим зданием. Оно не функционировало уже много лет, закрывшись на реставрацию, до которой у администрации города так и не дошли руки. Подойдя ближе к краснокирпичной стене, я задумался. Вот здесь,кажется, я и убил его.
Нет, не Мишку, не брата Наташи, но царевича Дмитрия. Он появился внезапно, когда я размышлял об истории западной цивилизации - теме моей будущей лекции. Появился, как призрак - он и был призраком: маленьким, страшным, навязчивым. Я почувствовал липкий холод. Я захотел убить его, убить, чтобы раз и навсегда разделаться со своим кошмаром. Когда призрак поравнялся со мной, я задушил его, и только тогда он превратился в живого мальчика, обмякшего у меня на руках.
Меня никогда не грызли муки совести - признаться откровенно, я мало что помнил, кроме собственного ужаса и вкуса металла во рту. Я вспомнил лишь подземелье и тайный ход старой семинарии, о котором узнал ещё студентом истфака, роясь в архивах. Я единственный отличался подобным рвением, и могу поручиться, что никто из историков моего поколения - и, что скорее всего, нынешнего - не знал об этих коммуникациях. Поэтому тело мальчика и искали так долго. Дверь в подвал пришлось выбивать - ведь никому не приходило в голову, что существует ключ - а он был у меня. Он и сейчас со мной - в одной связке с ключами от собственного дома, сарая и рабочей аудитории. Он выгодно отличается от остальных - массивный, тронутый ржавчиной и тленом - настоящее сокровище.
Но, кажется, я исправил свою нечаянную вину? А она была нечаянной - я убивал призрак, призрак царевича Дмитрия, и не моя вина в том, что в один миг призрак оказался живым человеком, а царевич Дмитрий - мальчиком Мишкой.
|
Я историк и одно время занимался генеалогией. Моё дерево насчитывает множество ветвей, и я искал каждого - по именам и глубже, залезая в биографии и копаясь в них с непередаваемым чувством эйфории. И я нашёл! Моя прабабка - она отличалась своенравием и упрямством, и, по словам многих, её посещали видения. Она предсказывала будущее - там, в затерявшейся деревушке, где жила когда-то. Сейчас бы сказали, она была больна шизофренией. Но что самое смешное - это устоявшаяся учёная доктрина, согласно которой этот недуг передаётся через поколение. Ничего подобного - моя мать была абсолютно здоровой женщиной, жизнерадостной и весёлой, и, может быть, я был бы похож на неё, если бы не свихнулся на четвёртом курсе - тогда от перенапряжения, где-то в середине летней сессии, меня тоже начали преследовать видения. Ко мне являлся Наполеон и Савонаролла, я имел честь лицезреть Суворова и Александра Второго и пользовался особой милостью Екатерины Великой. Но призрак царевича Дмитрия, в отличие от других, вызывал во мне только дикую головную боль и ужас.
Как говорил наш психолог, свои страхи нужно убивать на корню. Вот я и убил его. И теперь совершенно здоров.
...Я вернулся домой - новые соседи уже легли спать, в коттедже погасли все огни. Я заснул моментально, едва голова моя коснулась подушки. В доме, где много смеялись, всегда хорошие и добрые сны.
... Иногда я выхожу на крыльцо и пристально вглядываюсь в замерший переулок: вдруг там появится Наташа, вспомнившая про меня. Я никогда не считал, что жду её, но почему-то по старой привычке покупал в магазине два батона вместо одного. Поутру, глядя, как птицы с жадностью набрасываются на нетронутую, но успевшую зачерстветь булку, я вспоминаю Наташу и думаю, простила бы она меня. Наверное, да. Ведь это был царевич Дмитрий...
27 мая 2000 года
"Тот, кто смеётся последним, возможно,
хотел рассказать тот же самый анекдот"
NN
Я закончил исторический факультет Пединститута и почти одновременно получил водительские права. О том, насколько востребованной является должность школьного учителя, говорило следующее: по водительскому удостоверению я тотчас же устроился на работу, а синяя корочка осталась пылиться в ящике стола наряду с аттестатом о полном среднем образовании и несколькими номерами "Плейбоя".
Я устроился экспедитором на небольшую фабрику по производству туалетной бумаги. Фабрика принадлежала отвратительному типу с маленькими глазами-спицами. Каждый день на нём был новый костюм, и каждый новый костюм был таким же потным, как и предыдущий.
Первые недели я работал с напарником - мы вози-ли товар в Москву и возвращались с накладными, под которыми ворочались живые деньги. Затем прижимистый тип, он же мой шеф, дабы не нанимать дополнительно к имеющимся ещё одного водителя, предложил мне совмещать должности шофёра и экспедитора. Судя по надбавке к заработной плате, этот новый водитель должен был получать сущие крохи.
Но я согласился. Иначе, как я подозревал, передо мной стала бы альтернатива: уступить вакансию экспедитора более сговорчивому шофёру и отправиться в уже изученный рейд по школам, нашпигованным историками, или же устраиваться на той же фабрике рабочим в упаковочный цех.
Высшее образование отчаянно возопило от этой последней возможности: с молоком матери я впитал отвращение к сортиру и местам, ему подобным, и с её же кровью всосал, что должность упаковщика туалетной бумаги не достойна порядочного человека с претензией на интеллектуальность.
Так я стал экспедитором и шофёром.
Надо отметить, что я очень быстро устаю - эта усталость родилась в школе, формировалась в институте и стала взрослой девочкой с окончанием оного. Интересны физиологические особенности усталости - чем старше становится человек, тем моложе его усталость и тем больше у неё сил, чтобы прогрессировать.
Поэтому так вышло, что по дороге в Москву я заснул. Мой сон был странен - я видел дорогу и одновременно купался в море (мне часто снится море). Вода была солёной, тёплой и ласковой, и во сне я чуть было не заснул вторично. Однако успел увидеть слабые огни на шоссе и затормозить в двух метрах от человека с фонарём. Жестом он приказал мне выйти из кабины. Ещё не проснувшийся окончательно, я повиновался.
- Ну всё, - сказал мне человек, - приехал.
- Как, уже? - я попытался протереть глаза кулаками, но всё равно ни черта не видел, кроме слепящего фонарного света.
- Нет, ты не понял, ты совсем приехал!
За спиной рассмеялись, и я ещё успел подумать, что человек с фонарём не один. Потом что-то тяжёлое ударило по голове, и я вместе с усталостью, морской водой и собственным бренным телом свалился в канаву.
Когда я очнулся, было уже утро. Утро было, а машины - грузовой фуры - нет. Лишь кто-то из ночных гостей, видимо, чтобы посмеяться надо мной, оставил тут же, в канаве, одинокий рулон туалетной бумаги с запиской: "Для разговора с боссом".
... Я медленно брёл вдоль дороги и размышлял, что делать дальше. Для разговора с моим боссом туалетная бумага вряд ли оказалась бы актуальной - скорее, оцинкованный гроб. Подумав о нём, я тотчас же почувствовал запах пота - необычный запах обычного пота и дорогого костюма. Обернувшись, я увидел группку хиппи, вскоре меня обогнавшую. Запах пота вновь стал обычным запахом пота, и я даже порадовался этому факту. Впереди притормозил грузовик, и хиппи единой живой массой упаковались в кузов. Невольно я порадовался за них, а заодно и за себя: уехать, уехать подальше отсюда, уехать автостопом.
Так я очутился в N.
Стоит ли говорить, что с собой у меня не было денег: 30 рублей - не деньги, а соломинка утопающего, лезущая ему в нос. Этих "неденег" хватило ровно на то, чтобы два дня обедать в дешёвых забегаловках и с комфортом ночевать на вокзале. Дальше так продолжаться не могло, ибо я не знал, от чего погибну раньше - от голода или же от коллективного натиска бомжей, принявших меня (впрочем, и совсем небезосновательно) за очередного конкурента.
Поэтому удачей (необыкновенной удачей!) было то, что на исходе третьего дня моего пребывания в N я заметил на доске объявлений одно следующего содержания: "Требуется водитель. Обращаться по адресу: ул. Храмовая дом №5".
Как я выяснил у прохожей бабули, улица эта находилась на самой окраине города: объясняя дорогу, бабуленция так таращилась на меня, словно увидала Франкенштейна. Поэтому я, прежде чем отправиться по означенному адресу, умылся водой из колонки, пригладил волосы и основательно прополоскал рот, превратившись враз из немытого бомжа в бомжа за собой следящего.
Шёл я долго, поскольку тратить последние рубли на автобус казалось мне бессмысленным транжирством. И не менее бессмысленным казался мне поход к работодателю. Без прописки, без жилья, без денег, без смены белья, наконец,я не мог служить лакомым представителем наёмной рабочей силы.
Дом №5 оказался громадным особняком, на воротах которого значилось: "Частные владения. Осторожно: злая прислуга". Потоптавшись немного перед калиткой, я неуверенно вторгся на территорию частного владения. Впрочем, тут же приободрился - в двери дома заходило несколько человек, из разговора которых я понял, что пришли они также по объявлению.
Перед кабинетом, к которому нас препроводила молчаливая женщина, на удобных высоких скамейках сидело с десяток человек. Я тут же понял, что шансы на успех равняются минус одному, но, присев на скамью, не в силах был приподняться. "Вздремну часок, - подумал я, - и уберусь с последним посетителем".
Однако, когда конец очереди приблизился ко мне, ни один из шофёров на работу принят не был. "Что за чёрт, - подумал я, - а хозяин, видать, с претензией. Чего только стоит этот дом! Небось заставляет слуг носить ливреи, а водителей - шапочки с кокардой. Что ж, если дело в этом, я не гордый, соглашусь - и, Господи Иисусе, мне ли говорить о гордости!"
Тем временем передо мной оставался лишь один претендент - остальные вылетали из дверей взмыленные, взбешённые и не желавшие делиться с собратьями нюансами собеседования. Когда та же история повторилась и с моим предшественником, я с опаской вошёл в кабинет.
Тут же на голову мне упал какой-то предмет - от неожиданности я едва не вскрикнул, но, удержавшись, понял, что это обычный носок. Подняв глаза, мне тут же пришлось их выпучить, ибо вся комната была сплошь увешана носками. На карнизе, на батарее, на спинках и перекладинах стульев, на полу, на столе, на зеркале висели, лежали, валялись носки. А за столом сидел маленький человечек и штопал... что бы вы подумали? - конечно же, носок. Этакий, в клеточку.
Я почувствовал запах и повертел носок в руках. Мысль о том, что запах принадлежит ему, не укла-дывалась у меня в голове. В этом огромном доме, каждый угол которого шепчет: "Паутина. Стоимость девять долларов", запах мог принадлежать только мне, и я встревоженно и украдкой понюхал свою подмышку. Понюхал и скривился. А человек за столом всё штопал свой носок и лишь изредка поглядывал в мою сторону. Потом он отложил рукоделье и принялся пристально изучать меня. Я ответил ему тем же, и минут пять мы не мигая любовались друг другом. Хотя, надо признаться, ни он, а уж тем более ни я любования не заслуживали. Знаете ли, есть такая игра - "гляделки" - кто кого переглядит. В этой игре обычно побеждают собаки, потому что зрачки у них устроены иным образом, нежели у человека. В игре с хозяином дома я чувствовал себя собакой - беспризорной и побитой, отчего хозяин мигнул и с сожалением вздохнул. Прошло ещё несколько минут тягостного молчания. В конце концов, я устраивался шофёром, а не секретарём-референтом, и ораторское искусство (которого у меня, надо признаться, было полное отсутствие) я решил приберечь до того момента, когда мне нужно будет вернуться домой и очутиться на ковре у босса.
Прошло ещё пять минут (часы висели напротив двери, и я предпочитал смотреть на них - после "гляделок" вид работодателя наводил на меня непонятную тоску).
- Ну что же, - наконец молвил он, - вы приняты, молодой человек. Саша, отведите юношу в приёмную и оформите все бумаги. Потом пришлите его ко мне.
Вошла Саша - высокая, безмолвная женщина, и вместе с ней мы подписали типовой контракт, при этом я тщетно искал строчку: "... полная материальная ответственность", которая содержалась в моём прежнем договоре и, не найдя, успокоился.
- Вам, наверное, интересно узнать, почему я взял вас на работу? - это был первый вопрос, заданный мне Хозяином.
- Вероятно, из сострадания?
- Пустое. Я что, похож на директора богадельни? Если так, то шофёров у меня было в том же количестве, какое ты имел честь лицезреть сегодня в моём доме. В наше время альтруизм считается синонимом идиотизма. Ты не любопытен, вот и всё. Я не терплю любопытных людей, а любопытных подчинённых - тем более. Моя методика по отбору сотрудников многим кажется причудой. Я поступаю так - оформляю интерьер комнаты, где проходит конкурс, как можно необычнее. Разбрасываю по полу катушки с нитками. Пустые бутылки. Впускаю собак - их в хозяйстве более десятка. Или, как в тво-ём случае, - увешиваю кабинет носками. Они были с душком, не правда ли? - человечек скрипуче рассмеялся. - Я упёр их из прачечной - из домашней прачечной. Кроме моих, там оказались носки мужа домработницы - я так и знал, что она пользуется моей стиральной машиной! Что ж, она уволена. Теперь у меня новая домработница. Незамужняя. Ха-ха! И новый шофёр. Не спрашивай, почему я избавился от прежнего! Ты же запомнил - не будь любопытным! Тем более, я сам тебе скажу: я уволил его за то, что он совал свой не длинный, а картошкой, нос, куда не следует... На чём я остановился? Ах, да! Я всех встречал молча. Обычно проваливаются по прошествии трёх минут. Спрашивают: "Что это такое?", показывая на носки. Или: "Я туда попал?" - и называют адрес. Вот кретины! Немногие, - те, которым удаётся воздержаться от глупых вопросов, - начинают выкладывать передо мной послужной список: водительские удостоверения, трудовые книжки со стажем, способным смутить любого пенсионера, раскрывают все свои добродетели за отсутствием главной - добродетели терпения. Твоя работа будет заключаться в следующем: утром, в 11 часов, ты отвозишь меня туда, куда я скажу, ждёшь меня столько, сколько я скажу, и не выходишь из машины, пока я не скажу. Элементарные требования, не правда ли? Ты можешь жить в комнатке на первом этаже, и я буду платить тебе тысячу в месяц. Не включая, конечно, стоимость ночлега и стола. Заметь ещё раз, я плачу не только за услуги водителя. Я плачу за отсутствие любопытства. Видишь ли, я люблю наблюдать жизнь, протекающую мимо - поэтому ты будешь возить меня по городу медленно, чтобы я успел хорошо рассмотреть эту жизнь. Но я ненавижу, когда меня вовлекают в неё разговорами - поэтому ты будешь молчать. Отсутствие любопытства - это отсутствие вопросов. А отсутствие вопросов - отсутствие беседы. Пока я не спрошу тебя о чём бы то ни было, молчи. Ты согласен?
- Да.
- Вот и отлично. Если бы вы отказались, мне пришлось бы идти за новой партией носков. Ха-ха!
Это был самый продолжительный разговор, который я имел с Хозяином за всё время моей у него службы. С той поры неделями я слышал одно и то же: "Подожди", "Направо", "Налево", "Стой!", "Вперёд", "До завтра" и "Отдыхай". Зарплату мне выдавала молчаливая Саша.
В первой половине дня, заползавшей порой на вторую, я возил своего Хозяина по городу. Он опускал ветровое стекло и, высунувшись наполовину (что при его габаритах представлялось затрудни-тельным) созерцал жизнь города. Однажды, увидев большую толпу на перекрёстке, он скомандовал: "Остановись!" Я повиновался, и мы вышли из машины. Из говора народа я понял, что кого-то сбила машина, но Хозяин не довольствовался этим, и протолкался к самому эпицентру события. Там лежала старуха. Зрелище было столь ужасно, что после я помнил лишь одно - лужу крови, растекающуюся по асфальту и попутно окрашивающую белую старушечью кепку в красное.
Потом мы поехали дальше. Везде, где суета толпы говорила о чём-то чрезвычайном, по наказу Хозяина я останавливался, и он один, а иногда и со мной (если страсти были накалены и существовала опасность быть битым) спешил на место происшествия. Насытившись зрелищами, мы выезжали за город и тормозили возле высокой кирпичной ограды. Там Хозяин покидал машину, говорил, к какому часу мне следовало вернуться, и отпускал меня пообедать (или поужинать), ибо в иные моменты город подбрасывал нам столько происшествий, что обед оказывался забытым (Хозяином, но не мною, так как тяги к подобным встряскам мозгов я никогда не испытывал).
Такого мрачного человека, как мой Хозяин, я никогда не встречал. Его угрюмость была патологической, и думается мне, улыбнись он, я бы не признал его вовсе. Он был жаден до уличных "эффектов", но щедр на их оплату. На деле я получал больше, нежели значилось в моём контракте, а кормили в доме превосходно. К тому же Хозяин оказал мне неоценимую услугу: усталость уже не так мучила меня, как прежде. Я понял, что отчасти усталость привносят бесполезные и долгие разговоры, и втайне был благодарен Хозяину за редкую возможность молчать. Из обязанности, повинности эта возможность стала облегчением.
Вот с чем я не мог бороться, так это с любопытством. С каждым днём оно росло в геометрической прогрессии. Или нет - с каждым днём оно росло по кирпичику стены, что отделяла меня от моего Хозяина. И я знал, что в один прекрасный момент любопытство преодолеет последний камень и спрыгнет по ту сторону ограды.
Нельзя сказать, что я боялся Хозяина, скорее, он был мне неприятен. Чувствовалась в нём какая-то скрытая желчь, и мне всё чудилось, что однажды он выплеснет её наружу. И очень не хотел оказаться в этот момент рядом.
Я проник за ограду через два дня после того, как поклялся себе этого не делать. Тонкая тропинка вела от ворот к дому. Дом окружал сад. Каждый шаг давался с трудом: казалось, земля удерживает меня от опрометчивого поступка. В ветвях гудел ветер. Падали сливы. Попадая мне под ноги, они лопались со странным звуком: однажды в поле я наступил на дохлую мышь - этот звук был похож на тот, давнишний. Тревогой веяло от этого запущенного сада. В глубине его дом выглядел как избушка на курьих ножках из сказки на новый лад. Двухэтажная избушка с ножками из мощнейшего фундамента. Запахло детством. Аромат этот был не радостным, а каким-то тревожным. Раздумывая о том, стоит ли подходить ближе к дому, я пробирался по тропе, когда-то, возможно, бывшей уютной аллеей. Внезапно раздался жуткий смех - как бы ужасен он ни был, я узнал его - это был голос Хозяина. До этого я никогда не слышал его смеха и, спеша назад, к воротам, к машине, поскальзываясь на размякших уже сливах, я думал, что было бы лучше, если б не слышал и впредь.
Надеюсь, я ничем не выдал своего присутствия там, за стеной, поскольку Хозяин в тот день ничего не сказал мне, как, впрочем, не говорил и в предыдущие, и в последующие. Он был молчалив - я был молчалив. Он был мрачен - и с течением времени мне стало казаться, что дикий, душераздирающий смех мне пригрезился в жаркий сентябрьский вечер, а если не пригрезился, то принадлежал кому-то другому. Дьяволу. Да, Дьяволу. Почему бы нет?
Как-то раз, дожидаясь Хозяина возле кирпичной ограды, я развернул купленную в центре свежую газету. Надо сказать, после обычных рейдов по городу меня мало чем могли удивить сообщения в местной прессе. Тем не менее я читал её, изнывая от скуки, разгадывал кроссворды и даже шарады на страничке для детей. В этот раз меня привлекло объявление, набранное жирным шрифтом: "Самый Угрюмый Человек Года. Конкурс! Уважаемые горожане, сегодня, 17 октября, в 19 часов в здании киноконцертного зала "Мираж" состоится традиционный конкурс на Самого Угрюмого Человека Года! Вход бесплатный. Спешите и приводите своих нелюдимых знакомых! Победителя ожидает приз! P.S. Мероприятие будет сниматься для еженедельной передачи "Огни районов".
Естественно, первой мыслью было то, что мой Хозяин наверняка сорвал бы куш на этом празднике угрюмых, если бы, конечно, отправился на него в качестве участника. Предлагать ему такое могло стоить мне работы, но, движимый азартом, я не мог выбросить эту идею из головы. Поэтому на сидение пассажира рядом с собою я положил газету, раскрытую на нужной полосе, и принялся нетерпеливо ждать того, кому она предназначалась.
Маневр удался! Хозяин прочитал статью и помрачнел ещё больше. Потом внезапно, когда я уже и думать забыл о том, чтобы попасть на конкурс, он не сказал - скрипнул: "Поехали. Здесь недалеко, и мы как раз успеем к началу".
И оказался прав.
Мы зарегистрировались: я - в качестве зрителя, Хозяин - участника, и прошли в зал. Там была тьма народа, и вскоре не только кресла, но и ступеньки, и пространство у сцены было загромождено телами вперемешку с пивными бутылками.
Начался первый тур. Конечно, в первую очередь расставались с купонами участников те, кто попал на конкурс смеха ради: они удалялись со сцены, гримасничая и развлекая публику. В первом туре нужно было всего ничего - рассказать о себе, но эти весельчаки даже тут не могли удержаться от смеха.
Со вторым туром дело обстояло сложнее. Среди участников ещё оставались, помимо действительно угрюмых, также те, кто хотел попасть в передачу "Огни районов" и выиграть приз. Но постепенно и они сходили со сцены - не в силах бороться с улыбкой, произвольно появляющейся на лице после прочтения великого множества анекдотов, шуток, частушек. А я не говорил? Победителем в конечном итоге должен был оказаться тот, кто на протяжении всего вечера ни разу не улыбнётся.
В третьем туре всё внимание публики было устремлено на трёх человек, остающихся на эстраде. Среди них был мой Хозяин. Казалось, его ничего не трогает: ни свет прожекторов, ни стрекот телекамер, ни глупые выпады шоумена, ни аплодисменты зрителей. А уж тем более ни ухищрения, направленные на такую глупую цель, как его улыбка. Ему не приходилось играть - он был самим собой. Его противники также были угрюмы не понарошку. Однако преимущество Хозяина было в одном - ему было плевать на общественное мнение. Поэтому победу его предрешил следующий аттракцион: троим участникам предложили сесть, а когда они поднялись, на сидениях стульев под ними оказалось по куску стилизованных какашек. Знаете, из тех, что продаются на рынке наряду со взрывающимися сигаретами, "писающими" зажигалками и пр.
Зал взорвался криками, смехом и хлопками. С задних рядов доносилось улюлюканье. На передних топали ногами. Ползали телекамеры, запечатлевая лица участников. Конфуз на них был слишком заметен, и они, в качестве последнего спасения, прибегли к проверенному приёму - начали смеяться сами над собой, одновременно выбывая из конкурса. Оба получили утешительные призы - по несколько штучек тех самых какашек, на которых прогорели. Мой Хозяин остался один. Как я уже говорил, ему было плевать на общественное мнение: для этого нужно чуть больше денег, чем у остальных, чуть больше цинизма, чем у остальных, и бескрайнее море эгоизма вперемешку с холодным течением эгоцентризма.
- Вау, - сказал шоумен, - вот и выявился наш победитель! Поаплодируем ему! Да, да! Молодцы! Вот так. А теперь - кульминация нашего праздника - приз Самому Угрюмому Человеку Года!
На сцену выпорхнула девочка без бюстгальтера (это было видно даже с пятого ряда, на котором сидел я), но с подносом, на котором лежал увесистый том.
- Это - сборник анекдотов, - завывал шоумен, - причём, заметьте, эксклюзивный! Только что из типографии. Новинка сезона! Можно сказать, вы первый, кто насладится этими шутками. Кроме, конечно, автора и наборщиков.
И здесь произошло нечто странное. Получив приз, Хозяин начал смеяться. Я, да и многие из собравшихся в зале, наверное, многое отдали бы, чтобы исключить этот момент из праздничной программы. Смех был ужасен. Я никогда раньше не представлял, что смехом можно скрипеть. Хозяин скрипел не переставая, потом поместил микрофон в стойку и как ни в чём не бывало сошёл со сцены, протиснулся между притихшими рядами, бросил мне сухо: "Поехали" - и покинул зал.
В машине он швырнул мне на колени сборник анекдотов - "На, развлечёшься" - и в полном молчании мы добрались до усадьбы.
- Ты не мог бы ржать потише?
Я так и подскочил на стуле. На пороге комнаты стоял мой Хозяин в пижаме и босиком.
- Ты не мог бы ржать потише? - повторил он. - Весь дом ходит ходуном.
Что я мог ему ответить? Я действительно ржал - самое подходящее слово для непрерывного, спазматического смеха.
- Извините, - сказал я, - но этот ваш приз... невозможно удержаться. Это самые смешные анекдоты, которые я когда-либо читал или слышал.
- Вот как?
- Да, да! Взгляните сюда: "Возвращается муж из командировки, заглядывает в шкаф и говорит жене: "Сколько раз тебе повторять - он, а не ты, должен сюда залезать!" Он, а не ты! Подохнуть можно!
Хозяин наклонился над сборником.
- Ты бы не смеялся так, если бы знал, как рождаются эти анекдоты.
- Рождаются?
- Ну да. Ты когда-нибудь задумывался над тем, кто их сочиняет?
- Я думал, народ.
- Ха, народ! Народ - главное действующее лицо. Проверь, здесь где-нибудь повествуется от первого лица?
- Н-нет.
- Вот видишь. Кстати, анекдот, который так тебе понравился - говно. Гораздо лучше этот... - он порылся в страницах и ткнул пальцем.
"Жила-была бабушка, и была у неё Красная Шапочка. А до того, как бабушку сбила машина, у неё была белая шапочка".
Глядя, как бойко Хозяин ориентируется в книге, я изумлённо спросил:
- Так вы уже читали эти анекдоты?!
- Да, - ответил Хозяин, - у меня знакомства в типографии.
Уходя, он добавил:
- И прекрати ржать.
На следующий день по распоряжению Хозяина я ехал по городу со скоростью 30 км/ч. Как обычно, опустив стекло и высунувшись так, что едва не задевал головой уличные фонари, Хозяин жадно ловил будничную суету. Проезжая мимо Универмага, я вдруг вспомнил события трёхмесячной давности - старушку, сбитую автомобилем на перекрёстке. Внезапно словно током ударила мысль: "Старушка... бабушка. Жила была бабушка, и была у неё Красная Шапочка... А до того, как бабушку сбила машина, у неё была белая шапочка...шапочка. Бабушка..."
Я попытался сосредоточиться на дороге. Красным светом мигнул светофор, и я остановился.
"Была Красная Шапочка.. до того, как её сбила машина..."
"Знаешь ли ты, кто сочиняет анекдоты?"
"Нет, не народ. Ведь он - главное действующее лицо..."
Я посмотрел на Хозяина, боясь, что по выражению моего лица он догадается... поймёт, что озарение снизошло на меня, и я знаю, чем занимается он там, за кирпичной стеной, в своей загородной резиденции, где тенистый парк и сливы...сливы под ногами...
Но Хозяин всё так же был поглощён движением на тротуарах, ища сюжеты для новых анекдотов, ловя обрывки фраз, несуразности поведения, ссоры, драмы, трагедии, чей-то смех. Я вспомнил, как однажды, в один из рейдов по городу, мы видели девушку необычайной красоты: 90х60х90 и в придачу юбка столь откровенной длины (вернее, длина напрочь отсутствовала), что мне сперва показалось, что красавица вообще забыла о той детали туалета, которая призвана находиться чуть пониже пупка. Тогда я чуть шею себе не свернул, провожая девушку взглядом, и подумал ещё - а заметил ли её Хозяин? Тогда мне показалось, что нет, но теперь я знаю - заметил, ещё как заметил, иначе откуда это: "Девушка, 90х60х90, ищет приключений на свои вторые девяносто"?
Всё-то он замечал, всё запоминал, на всё обращал внимание, всё извращал впоследствии. А может, это был не он? Может, простое совпадение? Ведь анекдоты пишут - должны писать - люди весёлые, остроумные, с божьим талантом смешить других. Но не Самый Угрюмый Человек Года. Не мой Хозяин.
... Вечером сомнения, овладевшие мною, ещё больше сгустились: я чувствовал их комки в своём горле, я не мог есть, не мог также запить их сливовым компотом, что подавали на ужин.
"Вдруг показалось? - думал я. - Ведь может статься, что я это выдумал, устав от монотонности движения, от однообразия жизни, от недостатка разговоров, отсутствия друзей... Когда аскеты запирались в схиме, на них тоже снисходило озарение. А что есть моя жизнь, если не схима? А мысль о том, что Хозяин - тот самый человек, который сочиняет анекдоты, - разве это - не озарение?"
Размышляя таким образом, я поднимался в комнату моего Хозяина. Постучав, я услышал:
- Кто там?
- Это Иван.
Скрипнул замок.
- Ну, чего тебе?
Я протянул ему сборник анекдотов.
- Оставь себе. Он мне не нужен. Я не имею привычки собирать у себя в библиотеке книги дурного вкуса.
На минуту мои подозрения улеглись и даже показались не более чем игрой больного воображения. Перед тем, как Хозяин собрался захлопнуть за мной дверь, я решился.
- Нет, - сказал я, - нет. Я прошу у вас автограф.
Через секунду я остался перед закрытой дверью - причём закрытой с такою силой, что меня отшвырнуло к балюстраде. Спускаясь вниз, я услышал, как вновь скрежещет замок.
- Ты уволен, - сказал Хозяин.
И спустя мгновение:
- Иван, ты ещё здесь?
- Да.
- Можешь выметаться из дома завтра до полудня.
С той поры я Хозяина не видел.
Рассчитывала меня всё та же Саша. Молча выдала деньги за истекший месяц и встала, чтобы проводить до порога.
- Прощайте, - сказал я ей, но в ответ Саша лишь неопределённо качнула головой.
"Точно немая, - подумал я, - не иначе, как Хозяин вырезал ей язык за какую-то провинность. А она согласилась, дабы и дальше остаться на службе, дабы не быть уволенной, как старый хрыч поступил со мной".
Думая так, я хохотал.
Анекдоты рождаются из мерзости жизни. Их не сочиняет народ - их не может сочинять народ, потому что нужно обладать эгоистичным, злобным сердцем, чтобы извратить действительность таким образом и заставлять других смеяться над тем, что в реальности причиняет боль, досаду, страх. Нет у народа этого сердца - а у отдельного человека оно как раз в наличии.
Чтобы сочинять анекдоты, нужно быть очень богатым человеком. Нужно быть сторонним наблюдателем жизни. Нужно быть угрюмым, ибо по-настоящему весёлый человек никогда не переведёт в болезненно-смешное то, что на деле - болезненно-страшное: по-настоящему весёлый человек будет смеяться над смешным вместо того, чтобы принуждать остальных смеяться над грустным. Я понял, что сочинять анекдоты может только желчный человек. Простаки в результате смеются над всем, люди более умные более избирательны, но анекдоты - это игра на человеческих страстишках. Ведь, по сути, отчего анекдоты вызывают смех или хотя бы улыбку? Оттого, что люди не принимают за чистую монету события, лаконично изложенные в трёх - пяти предложениях. Даже открыв энциклопедический словарь, видишь: "Анекдот - короткий вымышленный юмористический рассказ с неожиданным концом". В этом всё дело: вымышленный. Знай они, что каждый рассказ, над которым хохочут до колик, - факт далёкого или даже сравнительно недавнего прошлого, который так же реален, как офсетная бумага сборника анекдотов, - разве тогда стали бы они смеяться? А тем менее смешно, чем больше отсебятины привносит сочинитель. А ну как кто-то узнает в анекдоте себя? Я вспомнил историю, произошедшую на втором курсе института. Однажды на вечеринке по поводу успешной сдачи экзаменов мой одногруппник во всеуслышание заявил: "Ехал я как-то в автобусе, и слышу - воняет. Мочой воняет. Такой резкий аммиачный запах. Я думал, пописал кто-то на задней площадке, а оказалось - несло от деда, что стоял рядом. Есть, знаете ли, такие люди - от них постоянно пахнет мочой". Мы переглянулись. Все прекрасно знали такого человека - нашего сокурсника Витю, который находился тут же. Вика, девушка на год моложе, громко расхохоталась. То, как она нравилась Вите и то, как шокировали и унизили Витю слова, произнесённые вслух, и то, сколько взглядов - пусть даже неосознанных, машинальных - обратилось тогда в его сторону - мы узнали на следующий день. Он выбросился из окна. Выбросился из окна, узнав в предмете насмешек себя.
А как же те, кто узнаёт себя в анекдотах? Как с ними? Как с "мужьями из командировки", шлюхами-проститутками, евреями, "новыми русскими", домохозяйками, гомосексуалистами, лесбиянками, трансвеститами, Вовочками-Машеньками, тёщами-свекровями, грузинами-армянами, кондукторами... Всеми?
Кому-то безразлично. Кто-то себя не узнает. Кто-то скривится. Кто-то прогневится. Кто-то скажет: "Бред собачий". А кто-то выбросится из окна. И никто (никто!) не узнает виновника трагедии. О, я уверен, у него нет литературного агента - Хозяин располагает достаточной суммой денег, чтобы издавать сборники за свой счёт. Типографию интересует лишь финансовая сторона и качество вёрстки, обрезки, сшивки, печати, насыщенность красок и хорошая работа корректуры. Наверняка они принимают Хозяина за придурка-коллекционера. Коллекционера анекдотов.
Сочиняя анекдоты, он не шутил. Он был мрачен, как всегда. Циничен. Злобен. Вот в чём парадокс: он пишет анекдоты, злобствуя. Впрочем, для него это - не анекдоты вовсе, а всего лишь инновационный способ издевательства над людьми. Не любит он людей. И более того - презирает. А люди смеются - потому что узнают в этих анекдотах своих соседей, друзей, родственников, коллег по работе. А некоторые, возможно, наиболее самокритичные - и себя, но таких себя, с которыми описываемое событие ещё не произошло. И не произойдёт впредь.
... Я брёл вдоль автострады. Машины проносились мимо: вид дико хохочущего голосующего нимало их не привлекал. А я, размышляя таким образом, хохотал. Хохотал истерично. Потому что смех исцеляет. Я шёл - безработный, но с деньгами в бумажнике. Я мог сесть в иногородний автобус, но не хотел. Я желал вернуться домой тем же путём, которым попал в N. И прежде чем вернуться - избавиться от наваждения. Убедить себя забыть. В конце концов, никто и никогда не видел ещё жертв анекдотов. Только жертв самоубийств, жертв семейных скандалов, жертв депрессии.
Устав, я присел на обочину. В рюкзаке лежал горячий чизбургер, купленный в "Макдональдсе" перед выездом из города. Роясь в его поисках, я наткнулся на пресловутый сборник анекдотов. Смех мешает пищеварению, поэтому я задвинул его как можно глубже в недра рюкзака.
Хозяин всё-таки оставил мне автограф. Я достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок. "Договор о найме на работу... Стороны... Права и обязанности... Оплата..." Вот! Внизу размашистым почерком было выведено: "Уволен!" Ниже стояла подпись.
14 августа 2000 года
В одиннадцать жизнь в парке кипела. На лужайке вокруг газетного киоска копошились дети: играли с куклами, бросались песком, грызли ногти, кувыркались на перекладине. Чуть поодаль, в крытой беседке, сидели их мамы и бабушки - читали, обменивались небылицами, пересказывали события из утреннего сериала. Рядышком расположилась группка студентов - лёжа на траве, они спешно переписывали конспекты. Девушка в мини-юбке ела под тополем чипсы, её парень бегом возвращался от пивной палатки.
Продавщица, высунувшись из окошка киоска, с умилением наблюдала за малышом в джинсовом комбинезоне. Тот смотрел на маму, то и дело переводя взгляд на вагончик с мороженым, и канючил : "Купи..."
Прокаркала и пробежала по лужайке огромная ворона. Продавщица отвлеклась и посмотрела на часы. " Сейчас придёт," - подумала она и оглянулась на боковую аллею.
По аллее шёл старик: чаще всего такое "шёл" называют "брёл" - медленно, глядя под ноги, лишь изредка озираясь по сторонам. Старик всегда появлялся в одно и то же время.
"Он из числа тех, что всегда переходят улицу на зелёный свет, да ещё грозят машинам палкой," - неприязненно подумала продавщица: старик ей не нравился. Рука потянулась к стопке газет - "События" - дешёвая, в общем-то, газета, с заметками типа "мать убивает трёхлетнего сына" или "в пьяной драке сожитель ударил топором сожительницу". Старик всегда брал только эту газету.
Не глядя на него, продавщица отсчитала сдачу и отвернулась. Появились ещё покупатели: молодой человек в безрукавке и галстуке, купивший "Коммерсант", и опрятная старушка, попросившая "Мой огород". Когда они отошли, продавщица снова выглянула в окно - старик уже удалялся, оставив, по обыкновению, газету на скамейке. Продавщица пожала плечами и вновь уставилась на малыша - он ел мороженое и радостно пускал слюни прямо на джинсовый комбинезон. Мама суетилась возле него и вытирала шоколад с подбородка.
Старик неторопливо покидал сквер - он обернулся всего раз и вновь зашагал по аллее. Как ему хотелось крикнуть - нет, зарычать на всех - за смех, за легкомысленные разговоры, за каждый кулич на песке. За всё. Но он не крикнул. В конце концов, ОНИ не имели к нему никакого отношения - ни дети, ни домохозяйки, ни девушка в мини-юбке, и уж тем более не её парень с бутылками "Пикура" под мышкой.
Когда старик вышел из сквера и зелёные кроны скрыли его обитателей, он начал посмеиваться. Смех у него был злой и ломкий - как и причина, его вызвавшая. Все они - молодые и старые сплетницы, их дети и внуки, продавщица в киоске, студенты на лужайке - завтра могли оказаться на четвёртой полосе его газеты. И старик смеялся...
... Каждое утро он выходил из подъезда панельного дома и шёл в сквер. В киоске он покупал свежую газету и разворачивал на четвёртой полосе.
- Слава Богу, - говорил он, - не попал в список.
И начинал тихонько посмеиваться.
На четвёртой полосе была криминальная хроника.
Затем старик забирал себе последнюю страницу с большим тематическим кроссвордом и оставлял газету на скамье. Каждый раз он втайне надеялся... на что? Когда-нибудь, придя в парк, встретить лицо с тем же взглядом, что видел он постоянно в мутном зеркале совмещённой ванной? Старик прогонял эти мысли, и они уходили, но долго ещё он слышал эхо их шагов в сырых коридорах памяти. С годами коридоры заваливало камнями, но привычка осталась.
Привычка оставлять газету на скамейке.
(Девушка в мини-юбке подошла к скамейке и полистала газету. Взглянув мельком на четвёртую полосу, она перешла на пятую.
- Гляди-ка, - сказала она своему парню и указала на раздел "Интим-клуб".
Через минуту они весело хохотали).
Старик часто бывал в библиотеке. Там он разгадывал кроссворды, разговаривал со знакомой библиотекаршей, иногда даже пил с ней чай. Библиотекарша рассказывала ему новости из последних газет - она обожала смаковать убийства. И старик кивал, и снова говорил (но уже про себя): "Слава Богу... не попал в список".
Из библиотеки он шёл на Главпочтамт и отправлял в газету купон решённого кроссворда. Газета проводила розыгрыш призов - тостера "Тефаль", двух утюгов "Филлипс" и десяти видеокассет.
Старик много раз пытал счастья - с тех пор, как в один дождливый день решил, что не сможет обойтись без тостера.
(В тот день он сидел дома перед своим старым телевизором и смотрел такой же старый и чёрно-белый фильм. Он встал, чтобы пойти в туалет, а когда вернулся, телевизор показывал рекламу: за столом сидела семья, и белозубая мама доставала из тостера булочки; папа нежно смотрел на маму, а дочка размазывала по столу варенье).
Старик хотел такой тостер.
Если он хотел таких же красивых сына и невестку, и кареглазую внучку, то никогда себе в этом не признавался. Потому что из газет он знал, что семьи очень часто попадают в списки, и затем о них кричат радио и телевидение. И четвёртые полосы.
Старик хотел тостер. Он наверняка поставил бы его на стол, по которому никто и никогда не размазывал варенье.
Он читал о результатах розыгрыша и смачно плевался - это был единственный список, в который он хотел попасть. Два года старика окружали притоки Рейна, венгерские композиторы, американские штаты, женские и мужские имена. Два года он пил чай с библиотекаршей и оставлял на скамейке газету "События".
Два года старик ждал.
Жарким днём 17 июня 1998 года в вечно пустующий почтовый ящик старика бросили конверт - в нём лежали поздравления редакции и извещение о выигрыше.
Жарким днём 17 июня 1998 года старик умер от сердечного приступа, не дойдя до ящика пятидесяти шагов.
Жарким днём 17 июня 1998 года библиотекарша городской научной библиотеки попивала холодный чай и читала газету. На четвёртой полосе сообщалось, что за последнюю неделю от сердечного приступа умерло 20 человек, сердечники и гипертоники предупреждались об опасности. Далее шла криминальная хроника. Библиотекарша отложила газету в сторону - когда придёт старик, она покажет её ему...
P.S. Не знаю, что сталось с тостером. Может быть, в следующем розыгрыше он достался молодой семье, и теперь каждое утро в нём готовят булочки, и кто-то из младших размазывает по клеёнке варенье...
19 июля 1998 года
