Рис. Л.Асташиной
Степанида верила в богочеловека. Рождённая в глуши сибирской деревни, она не отдавала себе отчёта в том, чем Иисус-бог отличается от Иисуса-человека. Молясь при свете парафиновой свечи, она видела то смутный образ Троицы: Бог-Отец, Бог-Сын и Святой Дух, то осунувшийся лик человека с иконы в углу. В целом ей было безразлично, как выглядит Иисус. Так же, как никогда не задумывалась над тем, из какого металла сделан крест на её шее, Степанида не терзала себя вопросом, был Христос царём земным или простолюдином. Перед сном она читала “Отче наш”, иногда молилась Пресвятой Богородице, реже – Серафиму Саровскому. Идя за продуктами в соседнюю деревню, она бормотала Иисусову молитву: “Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную...”. Единственное, чего не терпела Степанида – вмешательства в мир её верования, святотатства над ним и насильственного его изменения. Поэтому была она старухой хорошей, доброй, если только не становилась на защиту Иисуса – то ли Бога, то ли человека.
Петров был студентом педагогического института, изучал историю и увлекался социализмом. В церковь он не ходил, но в Бога верил, пряча в верхнем ящике стола миниатюрный триптих. Его Иисус был вскормлен идеями марксизма – бесклассового общества, всеобщего братства и социалистической революции. В домашней Библии Петрова было заложено несколько страниц: в евангелие от Матфея “Истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши” и “Не думайте, что я пришёл принести на землю мир; но меч”, а в евангелие от Луки: “Умер нищий, и отнесён был Ангелами на ложе Авраамово; умер богач, и похоронили в аду его...”. Петров любил также повторять слова Гете: “ Всем хотелось бы иметь Христа в своём лагере “, а поэма “Двенадцать” Блока была его настольной книгой. Впрочем, Петров верил в Иисуса-революционера тихо и незаметно, ни с кем своими гипотезами не делился, и лишь в утопических сновидениях видел:
Впереди с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим...
В белом венчике из роз
Впереди – Иисус Христос.
Доктор скромной провинциальной больницы считал себя атеистом. Тем не менее, это не помешало ему однажды взять в руки Новый Завет и увлечься Писанием. Особенно заинтересовали его Евангелия. Доктор был немного знаком с психиатрией, и хотя никогда не работал по этой специальности, не смог не заметить в поведении Иисуса признаков душевной болезни, именуемой в медицине паранойей. Доктор специально полистал старые учебники и обнаружил: “...Заболевание, при котором на почве своеобразного психопатического предрасположения, при осмысленности и правильности мышления у человека развивается стойкая система бреда “. Доктор находил, что Иисус был одержим манией величия и подвержен зрительным и слуховым галлюцинациям. Конечно, доктор никому не поведал о своём увлечении. На работе он оставался железным атеистом: резал, удалял аппендиксы, зашивал, вводил иглы в вены, наблюдал за больными, видел смерть и выздоровление, слабость духа и силу его, но никак не усматривал в этом руку Господню. Однако дома, поужинав и поговорив с женой, доктор запирался в кабинете и тянулся к Писанию. Ежедневник его пополнялся выписками: “...больной беседует с Сатаной ...проклинает смоковницу ...пророчествует ...изгоняет бесов (прим: ев. от Марка, гл. 5:2-13) ...воскрешает мёртвых”. Если бы доктор был более последователен и уверен в себе, его хобби вполне могло завершиться научной статьёй в ежемесячнике “Непонятное в медицине”. Но доктор был слаб и пуглив, по этой же причине от него собралась уходить жена, но доктор этого, конечно, не знал. В противном случае, не исключено, он мог стать религиозным фаталистом.
Средних лет дама ходила в церковь по праздникам и ставила свечки тем святым, чьи имена представлялись ей простыми и понятными. Николай Угодник, рассуждала дама, должен угождать, Никола Чудотворец – сотворить чудо. Архангела Божьего Михаила дама не знала и знать не хотела – ей лично, считала она, он ничем не поможет. Иисуса дама видела измождённым, кротким, всепрощающим – проходя мимо лика его, она крестилась, но никогда ни о чём не просила. Всё боялась чего-то.
Марина Осеева, ученица десятого класса, о Боге не размышляла, но когда случались неприятности, она становилась на колени на своей кровати и шептала: “Господи Боже, прошу тебя, сделай то-то и то-то...”
Учительница начальных классов Зоя Фёдоровна, женщина лет сорока, так и не вышедшая замуж, воображала Иисуса Христа мужчиной, которого видела на иконе в церкви Аничкова дворца. Можно сказать, он был её единственной и самозабвенной любовью.
Мужчина с солидным брюшком полагал, что Христос – миф, рассказанный и записанный кем-то в незапамятные времена, с ним спорил его сын, прочитавший статью о Христе-инопланетянине. В статье говорилось, что Боги приходят из космоса, а под “идущей звездой”, остановившейся над Вифлеемом, подразумевался космический корабль, который дикий народ назвал летающим храмом. Их споры прекращала мать, говорившая: “Идите кушать!”. Кушать любили все трое.
Мальчик Серёжа из третьего “Б” класса школы №12 был уверен, что Иисус – это персонаж мультфильма “Суперкнига-3” и иногда рисовал его в своём альбоме дерущимся с черепашками-ниндзями.
Маленькая девочка Анюта о Христе знала по радио то, что грядёт царствие Его, и боялась наряду с букой из шкафа и милиционером из участкового отделения.
Андрей Антонович жил на восьмом этаже единственной в городе шестнадцатиэтажки. Живя один, он занимал двухкомнатную квартиру с окнами на шоссе, из-за шума машин вставал рано и долго сидел на кухне, дожидаясь, когда наконец на этаж дадут горячую воду. Андрей Антонович знал, что слывёт в своём доме тёмной лошадкой, и это льстило ему настолько, насколько лесть могла пробить его бесчувственное сердце. Дело было в том, что за всю свою жизнь Андрей Антонович никого не любил. Его организм был устроен таким образом, что при малейших признаках привязанности или иных нежных чувств тело Андрея Антоновича начинало хандрить. Когда на четвёртом курсе университета всё самое хорошее в нём потянулось навстречу девушке по имени Света, Андрей Антонович (тогда ещё просто Андрей) почувствовал неприятные ощущения в области груди, удушье и тошноту. Когда он катастрофически начал терять зрение, ему пришлось забыть о Свете, а в дальнейшем и о ком-либо другом. С тех самых пор Андрей Антонович жил бобылём, что не могло не сказаться на свойствах его характера. Жизнь сделала из него циника. Работал он юристом в престижной риэлторской фирме, имел хороший достаток и тратил его на книги и продукты питания. Чтение и еда были единственными его слабостями, от которых не начиналось немедленное головокружение и прочее нездоровье. Поэтому к тридцати девяти годам Андрей Антонович представлял из себя одинокого, полного и начитанного циника. С точки зрения душевных потрясений он был практически неуязвим.
Как человек образованный, Андрей Антонович, конечно, читал Ветхий и Новый Заветы, был знаком с апокрифическими сочинениями, изучал в своё время атеистическую литературу. Живя в стране, долгое время бывшей православной, затем ставшей вдруг атеистической, а после – светской, Андрей Антонович предпочтение отдавал религии христианской. То есть именно её он изучал и подвергал безжалостным нападкам. На полях Евангелий карандашом “Т” были сделаны отметки типа “Превосходный бред!“, “Блестящий обман!“, “Нелимитируемая хитрость!“. Читая иные места, Андрей Антонович хохотал. В евангелие от Матфея он нашёл процесс “вербовки апостолов“: “Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев, закидывающих сети в море, ибо были они рыболовы; И говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков”.
“Недурно, – хвалил незримого Иисуса Андрей Антонович, – очень хорошо сыграл. Тщеславие! Какой же это рыболов откажется от миссии стать “ловцом человеков”? Молодец, Иисус, наверняка пошёл в папу!“.
Он читал дальше: “Но да будет слово ваше “да, да”, “нет, нет”; а что сверх этого, то от лукавого.”
“Каков политик! – искренне восхищался Христом Андрей Антонович. – Значит, “да, но...” или “не знаю, так как...” не проходили! Вроде бы и правильно – нечего уходить от прямого ответа, однако для чего сие было сказано! Для последующего: “Кто не со мной, тот против меня“! Людей, откровенно отвечающих лишь “да” и “нет” раз плюнуть разделить на “за меня” и “против меня”, то есть на овец и козлов. Первых, значит, в рай, а последних – в геенну огненную. Хитёр, Иисус!“.
В промежутках между такими восклицаниями Андрей Антонович ел бутерброды и запивал любимым зелёным чаем. Страницы его Библии были заляпаны чем-то жирным, но Андрея Антоновича это нимало не смущало. Человек в одиночестве и в носу ковыряет, рассуждал он, и никто не находит это странным. Что же до Библии, то Андрей Антонович никому её показывать не собирался. И дело здесь было не в скептических пометках – просто к Андрею Антоновичу никогда не приходили гости.
Изредка на площадке он встречался с крохотной соседкой – Анютой – и позволял себе ласково с ней заговорить. После этого у него раскалывалась голова, и он корил себя за неразумность. С родителями Анюты он никогда не здоровался, лишь подёргивал головой, что в зависимости от воспитания можно было расценить как невежливое приветствие или вежливую информацию, что вас не хотят знать. Родители Анюты придерживались последней и при встрече с Андреем Антоновичем также синхронно подёргивали головами. От этого Андрей Антонович получал заряд положительных эмоций и, оставшись наедине с самим собой, вдоволь насмехался над людской глупостью. И заедал её чем-нибудь сладким – чтобы не горчила...
... В среднем мир, шатаясь, брёл по навесному мосту, ведущему в двадцать первый век. Колени его дрожали, в желудке мутило. В шестидесятых он и подумать не мог, что там, внизу – глубокая пропасть, наполненная кишащими гадами. Политические интриги, словно ядовитый плющ, обвивали подножие скал, демографический кризис свободно разгуливал по дну оврага, оставляя за собой вместо следов листовки в защиту абортов. Экологическая катастрофа выглядывала из вонючей норы и дожидалась своего часа, призраки ядерной войны с каждым годом последнего десятилетия всё более уплотнялись и становились материальными. Там же гнили тела заражённых СПИДом, там же всходили ростки нового вируса – эбулы. В очаге этого безумия кто-то умудрялся считать деньги. Этот кто-то не был немым, глухим и слепым, но считал без ошибок. Деньги на пути в двадцать первый век также становились разносчиками заразы, и наименование валюты вместе с водяными знаками лишь доказывало принадлежность данного вируса одной отдельно взятой стране.
Мир упрямо продвигался вперёд, шепча про себя правило: “Никогда не останавливайся, если находишься посреди висячего моста“. Когда до твёрдой земли оставался последний шаг, всё и произошло...
На землю тяжело опускался вечер. Ноябрьские сумерки под плотной вуалью интриговали с городом, но город был чужд их ухаживаниям – он знал, что от ноября можно ожидать всего, от снега до эпидемии гриппа.
Люди подводили итоги дня. В невидимой книге приходов и расходов они методично заполняли графы, пользуясь калькулятором разума и стиральной резинкой памяти. Люди мыли руки. Люди переодевались в халаты. Люди садились ужинать. Кое-кто из них загодя обрывал листок на отрывном календаре, а кто-то забывал убрать позавчерашний.
Люди перебирались в гостиные. Люди включали телевизор. Люди читали газеты.
Студент Петров пришёл из института злой и уставший, нагрубил матери и лёг спать, не ужиная.
Бабка Степанида почувствовала себя худо, пошла к соседке и умерла у той на пороге.
Доктор, вернувшись домой, обнаружил записку, оставленную женой на комоде. Жена сообщала, что уходит к другому мужчине, и скупо просила прощения за причинённую боль. Спустившись в магазин, доктор взял бутылку водки и второй раз в жизни напился до бесчувствия.
Марина Осеева записала в Дневнике, что впервые влюбилась по-настоящему. Побоявшись открыть имя любимого человека, она обозначила его буквой “С”. Марина подозревала, что мама копается в ящиках её стола.
Зоя Фёдоровна прошла до дома две остановки пешком, мужчину своей мечты не встретила, поднялась на лифте в квартиру. Там она выгрузила из сумки пачку контрольных работ, доела вчерашний плов и наглоталась снотворного.
Мужчина с брюшком вместе с семьёй ужинал в бистро на углу. Они выпили неимоверное количество пива и закусили пиццей, сосисками в тесте и бутербродами с сёмгой. У мужчины был день аванса.
Родители уложили третьеклассника Серёжу и его сестру Анюту спать, а сами занялись любовью. У мамы болела голова, но она уступила просьбам мужа. Результат порадовал даже её. В двенадцать заснули и они.
Средних лет дама весь вечер висела на телефоне, сообщая подругам, что помирилась с любовником. Любовник ходил кругами по комнате и скрипел зубами. Андрей Антонович принял душ, после встал на весы. Присвистнул, решил, что терять ему нечего, выпил фестала и наелся жареной картошки. После этого долго ласкал взглядом книжные полки, выбирая книгу на ночь. Достал с полки Новый Завет и открыл Откровение Иоанна Богослова: “И увидел я великий белый престол и Сидящего на нём, от лица Которого бежало небо и земля, и не нашлось им места. И увидел я мёртвых, малых и великих, стоящих перед Богом, и книги раскрыты были... и судимы были мёртвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими... И кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное”. Андрей Антонович подумал, что после плотного ужина апокалипсис не производит на него должного впечатления и, закрыв книгу, положил её на тумбочку. Потом глубоко, со вкусом, зевнул.
Люди выключали верхний свет. Люди тушили ночники. Под людьми скрипели пружины. Медленно гасли города, словно их отключали от огромной сети. Люди погружались в сон.
Известно, что в любое время суток в городе непременно найдётся несколько человек, которые не спят. В N-ске было пятьдесят таких человек, в посёлке Z-ке – всего один. В столице G-вы не спало несколько тысяч.
Ирина Васильева лежала на узкой койке в стационарном отделении районной больницы и смотрела, как белеет гипс подвешенной в воздухе ноги. Первая ночь на новом месте всегда проходила для Ирины тяжело, а тут ещё неудобная поза да храп с присвистом с кровати напротив. Ирина тяжело вздохнула и почувствовала в горле солёный комок – всё её существо приготовилось разрыдаться.
Гена Стогов готовился к зачёту по социологии. Ночь проходила для него в череде тем из учебника Фролова. За эти ночные часы Гена устал проклинать себя, преподавателя социологии, Фролова вместе с его учебником, и всю систему высшего образования в целом.
Наденька Гвоздева, замучившись целовать фотографию своего возлюбленного из параллельного класса, стала на колени и попросила Бога, чтобы он её услышал.
...В половине шестого утра людей разбудил невиданной силы звук. Он был настолько страшен, что некоторые умерли в своих постелях, так и не успев понять, что случилось. Ирина Васильева, успевшая к тому времени оросить слезами лицо, почувствовала, как под ней расплывается лужа совсем другой жидкости. Прекратившийся храп соседки Ирину уже не обрадовал.
Гена Стогов выронил из рук учебник. Каким-то участком мозга он понял, что зачёт не состоится.
Наденька Гвоздева, ожидавшая ответа от Бога, услышав чудовищный звук, потеряла сознание.
Остальные метались по своим квартирам, забивались в углы, выбегали полураздетыми на улицы. Андрей Антонович, вскочивший с кровати, подбежал к окну, опрокинув тумбочку. Вместе с лампой и упаковкой фестала на пол свалился Новый Завет, раскрытый на Откровении Иоанна.
“И седьмой Ангел вострубил, и раздались на небе громкие голоса, говорящие: царство мира сделалось Царством Господа нашего и Христа Его, и будет царствовать вовеки веков...”
Андрей Антонович засмеялся. И выглянул в окно, чтобы получше рассмотреть Ангела сего. Но ничего не увидел, кроме толпы людей в исподнем.
“И рассвирепели язычники; и пришёл гнев Твой...”
Андрей Антонович выпил глоток воды и успокоился. Одевшись потеплее, он подсел к раскрытому окну и приготовился наблюдать, что будет дальше.
И разверзлись небеса, исторгнув на землю сияние невиданной чистоты, и павшие ниц люди увидели цепочку святых, проходящих по небесному своду. И облака прогибались под тяжестью ступней их. И отличались лики идущих больше, чем ночь и утро, и взоры их несли противоположные намерения...
Средних лет дама в кружевной рубашке пронзительно закричала – в одном из идущих она узнала Иисуса с иконы церкви Благовещения – и упала на руки своего любовника. Следом раздавались другие крики. Люди показывали пальцем на небо, дрожали, пытались бежать, в бессилье падали на землю. Иисусы смотрели на них голубыми, серыми, черными глазами, и лица их – молодые и изборожденные морщинами, смуглые и светлокожие, круглые и худые – были спокойны и ясны.
“На любой вкус,” – подумал Андрей Антонович. Он надеялся, что за мысли карать не будут.
А святые продолжали свой путь, и на рукаве каждого горел алой буквой порядковый номер... И было их 24 номера...
Андрею Антоновичу казалось, что за несколько минут он обозрел скульптуры Кельнского и Реймсского соборов, фрески Барселоны и мозаики Рима. В одном Иисусе он узнал работу Микеланджело, в другом – Васнецова, в третьем – Беллини, мелькнуло лицо, словно сошедшее с картины Дюрера “Троица”.
“Скорее, наоборот, – думал Андрей Антонович, – картина Дюрера сошла с этого лица”.
И раздался глас небесный, глаголящий: “Пришел великий черед выбирать, кто есть Сын Мой Возлюбленный, в Котором Мое Благоволение. Даю вам, люди, время решить сю задачу, пока не минет с часа настоящего тридцать дней и тридцать ночей. Но бойтесь! Ибо ответ ваш решит судьбы ваши, детей ваших и земли вашей. Да будет так”.
Исчезло видение, сомкнулись небеса, остались холодное ноябрьское утро и люди, стоящие на улицах, балконах и у распахнутых окон в пальто, накинутых на голые тела.
Начало всему положил маленький мальчик, сказавший громко своему папе:
— Мне кажется, это был номер 4.
Мальчика услышал сосед и закричал:
— Идиот! Что ты мелешь! Это наверняка был №10!
Папа мальчика запустил в соседа цветочным горшком и крикнул:
— Заткнись, ублюдок!
Послышался звон разбитого стекла – это горшок достиг своей цели.
— Я точно знаю, что Иисус – № 6, – сказала бабушка с перцовым пластырем на ногах.
— Ты говоришь так потому, что все равно скоро умрешь, – прошипела ее невестка, – прав был мальчик. Я – за №4.
— Дура! – сказал ей муж. – Дуры вы обе. Это №20.
— Постойте, – замахал руками успевший одеться мужчина, – это серьезный вопрос, и решать его нужно серьезно, а не впопыхах на улице. Давайте организуем комитет, выберем специалистов...
— Пошел ты... со своим комитетом, – перебил его подросток в кожаной куртке, наброшенной поверх драной майки, – все равно передохнем все.
— Что вы себе позволяете? Да вас нужно изолировать... чтобы не поднимали панику!
— Это таких, как ты, нужно изолировать... Комитетчиков паршивых. Бюрократию разведете, бумажки, папки, сейфы. А у нас времени в обрез.
— У вас! У всех времени в обрез! Но я еще могу держать себя в рамках приличия!
— А на кой они... эти рамки? Давайте думать в отдельности и голосовать. Кто за?
— Товарищ, а вам неизвестно, что большинство не всегда право?
— Свинья тебе товарищ.
— Прошу вас, успокойтесь!
— А мы спокойны.
— Нет, вы не спокойны.
— Повторите, что вы сказали?
— Господи, что же это делается-то, а?
— Не поминайте Господа.
— А-а!
— Разнимайте, что вы стоите, как пень!
— Я – пень?
Мир разделился на 24 враждующих лагеря. Шли дни, но ни один из них не мог доказать свою правоту другому. Спорили богословы, священнослужители, спорили вчерашние атеисты и те крещёные, которые соблюдали некогда нейтралитет. Первую неделю возобладали слова, жаркие дебаты, дискуссии, речи митрополитов, пророчества ясновидящих, мелкие стычки между соседями, принадлежащими к разным группировкам.
Студент Петров возглавил “ Седьмую группу “ – мысли, которые он так долго держал в себе, прорвались наконец наружу. Петров открыл в себе ораторские способности, о которых раньше и не подозревал. За ним потянулись люди. За ним и Христом №7.
Во главе лагерей становились бывшие домохозяйки, старухи-гадальщицы, трезвомыслящие банкиры и одарённые студенты. Дети, ходившие в одну школу и увлечённые родителями в противоположные лагеря, плевали друг дружке в лицо. Доктор провинциальной больницы, увидев сонм Иисусов Христов, впал в безумие. Он кричал, ломал мебель, убил соседку, пришедшую вербовать его в “Стан 22”, после провалился в глубокую депрессию и, укрывшись в кабинете, методично рвал на мелкие кусочки свою библиотеку. В редкие просветы, которые у него бывали, он не мог вспомнить, почему на стене нет картины, которую он так когда-то любил и которую впоследствии выбросил из окна вместе с журнальным столиком, телевизором “Сони” и колонками от музыкального центра. Но, в общем, доктор чувствовал себя гораздо лучше, чем до потери рассудка, иначе он примкнул бы к лагерю №9, видевшему Христа больным, влачащим сухие ноги по небу. В нынешнем же состоянии доктор составил сам с собой лагерь 25, не ведающий, что такое паранойя, желчекаменная болезнь и мировая истерия. Впервые после ухода жены доктор был счастлив.
Всюду расходились мужья и жёны, ссорились недавние влюблённые, вспыхивали ненавистью отцы и дети. Город был поделён на 24 секции, высылавшие для переговоров наиболее терпимых. Но так происходило только первую неделю.
Потом раздались выстрелы. Сперва одиночные, в самых неблагополучных секциях, какими считались Третья, Пятнадцатая и Двадцать первая, а затем повсеместно. Расстреливали “чужаков” и предателей из “своих”, переметнувшихся на одну из 23 сторон. Расстреливали тех хозяев магазинов, кто отказывался отпускать продукты. К концу второй недели витрины попросту разбивали, взламывали двери хранилищ и оптовых складов, тащили по своим новым домам еду и вещи.
Андрею Антоновичу повезло. Шестнадцати-этажка находилась в Белой Зоне, негласно признанной всеми “местом очищения “, и включающей в себя Зелёную площадь, здание троллейбусного депо, несколько жилых домов и сквер Пушкина. Поэтому Андрею Антоновичу не пришлось спасать свою жизнь, перебираясь на новую квартиру в ту секцию, какую он считал “своей”. Он видел, как люди уходили из безопасной Белой Зоны, уводя за собой детей и престарелых родителей, толкая впереди тележки с вещами первой необходимости и кое-какой едой, многие из них на протяжении долгих лет были его соседями по подъезду. Люди горели тем фанатизмом, который пробуждается лишь в пограничных ситуациях у тех, кто хочет выжить. Выжить хотели все. Кроме тех немногих, что покончили с собой на Третьей неделе, поняв для себя маленькую истину.
Их находили в ещё тёплых ванных, когда они не появлялись вовремя на очередном собрании или шествии, и ставили в пример будущим отступникам: “Умрите лучше так, нежели отрекаясь и переходя в стан врага“.
Их вынимали из петель, зачарованно вглядываясь в искажённые лица, словно пытаясь увидеть в них тайну смерти. Из тех, кто выбрасывался из окон, устраивали шоу Торжествующей Веры и едва ли не причисляли к лику новоявленных святых. С каждым днём таких святых становилось больше.
Андрей Антонович основную часть дневного времени проводил, сидя у окна, прерываясь для того, чтобы поспать, поесть или сделать запись в дневнике. За это время он успел выучить Новый Завет, и иногда ему казалось, он открывал божественный замысел того, что происходило на улице. Но каким бы циничным Андрей Антонович не был, принимать своё открытие за абсолютно достоверное он боялся. А между тем его самые нелепые предположения сбывались:
Шестнадцатиэтажка пустела. Секции, словно магнитом, притягивали людей, боящихся остаться без поддержки себе подобных и в одиночку нести ярмо “изгоев”. “Место очищения“ оказалось самым непосещаемым.
Беспорядки в городе переросли в настоящую войну всех против всех. По ночам члены секций стерегли свои территории и делали вылазки на чужие стороны – уничтожать иноверцев.
Не далее как в понедельник 20-ого декабря в дверь Андрея Антоновича позвонили...
Со страшной улыбкой он заглянул в глазок. От того, что он увидел, улыбка стала ещё шире. На пороге стояли соседи из квартиры напротив. Они привели к нему мальчика Сережу и девочку Анюту.
— Вот, – задыхаясь, сказал отец, – вы остаётесь последним в этом доме. Мы с женой решили дойти до Десятой Секции и предложить им свой план... Вы, случаем, не против Десятого номера? – отец с ненавистью посмотрел на Андрея Антоновича.
— Я сам по себе, – ответил Андрей Антонович спокойно.
С его лица успела сойти сумасшедшая улыбка.
— Изгой, – словно выплюнул отец, – может, это и к лучшему. Если случится так, как мы задумали, вас пощадят, не беспокойтесь. Но дело, на которое мы решились, слишком опасно. Дети посвящены в детали, и мы не хотим, чтобы они шли с нами. Если их схватят, они могут рассказать всё, и кто знает, чем тогда может обернуться наша ошибка.
— Что вы хотите? – спросил Андрей Антонович, хотя прекрасно понимал, что ему ответят. Он знал это ещё до того, как открыл дверь.
— Чтобы дети остались с вами.
— Хорошо, – согласился он, и супруги с подозрением переглянулись. Потом они подтолкнули детей к его квартире и, не прощаясь, стали спускаться вниз по лестнице. Лифты обесточили... Андрей Антонович уже не помнил, когда.
— Привет, – сказал девочке Андрей Антонович и почувствовал, как предостерегающе застучало в виске. На мальчика он не обратил никакого внимания, тот молча прошёл в комнату и забрался с ногами на диван.
— Привет! – Анюта помахала в ответ ручкой и осведомилась, где здесь туалет.
Ночью, уложив детей спать, Андрей Антонович заварил остатки кофе и, придвинув к себе дневник, принялся поспешно записывать:
“... Сегодня я окончательно всё понял. Чтобы прийти к этому выводу, мне потребовалось ровно три недели, а чтобы окрепнуть в нем – ещё два дня. За окнами – ночь. Тишина. Иногда мне кажется, они уже перестреляли друг друга,забили камнями и досками с вколоченными гвоздями, какие прятали под пальто эти люди – родители детей. Но это не так. Ещё есть время, пока не истекут данные человечеству 30 дней и ночей. Сегодня – ночь 23-я, 20 декабря1999 года. Осталась неделя, за которую всё должно завершиться. Мы втроём – единственные в этом доме, дети и я. Сегодня вечером обошёл все квартиры – они брошены впопыхах, многие не заперты. В некоторых оставлены собаки и кошки, аквариумные рыбки и попугаи. Многие из них взбесились от голода – в двенадцатой квартире на меня набросилась собака – огромный дог, я захлопнул дверь, когда он намеревался сожрать меня со всеми потрохами. Всё это напоминает один известный библейский сюжет – Ноев Ковчег:
“И сказал господь Ною: конец всякой плоти пришёл пред лицом Моим, ибо земля пополнилась От них злодеяниями. И вот Я истреблю их с земли.
...Введи в ковчег всех животных и от всякой плоти по паре, чтобы они остались с тобою в живых; мужского пола и женского пусть они будут.
...Ты же возьми себе всякой пищи, какою питаются...
и сделал Ной все, как повелел ему Бог“.
Эта шестнадцатиэтажка – разве не библейский ковчег? Дети, которых привели ко мне – не женщина и мужчина? А животные, что остались в квартирах,– неужто среди них не найдётся сук и кобелей, самок и самцов? Бред, бред, но если вдуматься, разве не хуже того творится сейчас на улицах города, улицах материка, улицах планеты? Все повторяется сначала. Когда-нибудь эти записи обнаружат потомки. Мои, Анюты, этого мальчика. И вновь ничему не научатся, и вновь перебьют друг друга. И опять будет Ноев Ковчег, каждой твари по паре, записи в кожаной тетради... потомки... новая жизнь, цивилизация, небоскрёбы, межпланетные корабли, цинковые гробы...и дальше...”
Андрей Антонович отложил ручку и подошёл к окну. Он делал это каждую ночь – прикасался лицом к холодному стеклу и вслушивался в темноту. Темнота плевала свинцом, резала железом и пересыпала бранью и молитвами. В последние дни вместо молитв звучала хула. Андрей Антонович посмотрел туда, где чёрной громадой высился район Новостройки. Где-то в той стороне скрылись семь часов назад родители мальчика и девочки. Он знал, что они не вернутся.
Утро 21 декабря выдалось солнечным и безветренным. Андрей Антонович с удовольствием потянулся в кровати и прислушался – в соседней комнате негромко переговаривались дети.
Первую половину дня Андрей Антонович не находил себе места – ходил из угла в угол, принимался писать дневник, но ничего не выходило. Втайне он страстно желал поесть чего-нибудь сладкого. Кругом царила разруха, человечество более чем на треть было уничтожено, а Андрей Антонович хотел перекусить шоколада, пряников или, на худой конец, вафель. Дети ему не досаждали – лишь Серёжа несколько раз просил разрешения выйти поиграть в чужих квартирах. Из плохо скрываемой неприязни Андрей Антонович запретил ему это. Мальчик не возражал.
К трём часам дня мучения Андрея Антоновича приобрели характер невыносимой физической боли. Он стонал, пытаясь унять дрожь в ногах, делал приторно сладкий чай, но ничего не помогало. Серёжа безучастно сидел на диване и листал старый журнал. Анюта с утра позвала маму и, вспомнив всё, забилась в угол между шкафом и стеной и долго плакала, пока не заснула.
В пять часов Андрей Антонович сделал рейс по квартирам – и ничего не обнаружил, кроме нескольких банок консервированного зелёного горошка, картошки, свеклы и лука.
В семь он надел пальто, ботинки на осенне-весенний сезон и шапку, и, чуть не плача, покинул ковчег. На улице не было ни души. Миновав Белую Зону, Андрей Антонович вступил в опасную черту города. Но и здесь было тихо и пусто. Быстро, забывая прижиматься к стенам или хотя бы оглядываться, Андрей Антонович двигался к своей цели – кондитерской Фёдоровых в четырёхэтажном доме по улице Мирной. Он вошёл через разбитую витрину и отметил, что здесь уже успели поживиться до него. Тщательно и методично он обшарил полки и наткнулся на пакетик сушёных бананов. Почти урча, Андрей Антонович проглотил его, не разбирая вкуса. Боль утихла, оставив в желудке неприятный осадок. Андрей Антонович подобрал с пола несколько конфет в серебряных бумажках, сунул одну в рот, остальные – в карман, двинулся дальше. Он решил забрать всё, что осталось, чтобы предотвратить впредь подобные “сладкие” приступы и не выходить больше за пределы “ковчега”. Скользя взглядом по прилавку, Андрей Антонович вдруг оцепенел. На самом виду стоял огромный жёлтый ананас, с виду вполне свежий и, как показалось Андрею Антоновичу, издающий благословенный запах. Уже месяц Андрей Антонович не ел фруктов. Он не поверил своим глазам. Его рука потянулась к тропическому красавцу...
В это время снаружи магазина проходили двое из Восемнадцатого сектора. Ни слова не говоря, один вскинул винтовку и выстрелил. Пуля пролетела, не задев ананаса, и впилась в шею Андрея Антоновича. Андрей Антонович рухнул на пол.
— Зачем ты его убил? – спросил второй мужчина у стрелявшего.
— Чужак.
— Нет, это был наш.
Стрелявший пожал плечами, сплюнул и повернулся спиной. Не успел он сделать и двух шагов, как его спутник размахнулся куском стальной трубы и проломил ему череп. Охнув, тот осел в грязь. Мёртвый.
Оставшись один, мужчина обратил полубезумный взгляд в небо, подмигнул и побрёл дальше. Он был убит в Двадцатом секторе – последним человеком, который ещё оставался там в живых. Это была девушка, учившаяся когда-то в строительном техникуме и мечтавшая отдохнуть будущим летом на Кипре. Спустя полчаса она спрыгнула с понтонного моста в холодную воду.
Андрей Антонович смог покинуть кондитерскую и проползти несколько метров по тротуару. Потом он перевернулся на спину и затих. Небо было высоким и ясным, начинал падать первый – такой поздний в этом году, – снег. Он сразу был густым и жирным и в течение получаса мог бы покрыть всю землю. Андрей Антонович чувствовал, что этого уже не увидит. Впервые он любил вечер, зиму и снег, и не чувствовал от этого головной боли. Взлохмаченная снежинка угодила ему в глаз, и глаз начал плакать. Помимо его воли, да. Андрей Антонович плакал от нежности и не испытывал тошноты и отрыжки. Он попытался отползти ещё немного – под голый тополь, и наткнулся по дороге на чьё-то тело. Не своего убийцы, нет: тот с размозжённой головой лежал у самых дверей кондитерской, и не старухи, умершей вчера, рот которой был залеплен перцовым пластырем: та полусидела у покосившегося набок заборчика. Это было тело женщины – волосы её разметались по закоченевшей от холода земле, глаза смотрели вверх. Андрей Антонович почувствовал любовь к этой женщине – той женщине, которой была она три часа тому назад.
“Может быть, её звали Света...” – подумал Андрей Антонович, недоумевая, почему у него нигде не болит. Он ещё не знал, что мёртвые не чувствуют боли.
|
Рис. Л.Асташиной |
25 декабря мальчик Серёжа не усидел дома и вышел прогуляться на лестничную площадку. Он зашёл в пятнадцатую квартиру, поиграл с коллекцией оловянных солдатиков, которую собирал ГИП Иванов, уже неделю как убитый и наспех похороненный в 311-ом квартале. Когда стемнело, Серёжа засобирался к Анюте, но решил напоследок заглянуть в квартиру номер 12. Когда он открыл дверь, на него бросился исхудавший дог, словно поджидавший у порога. Пёс долго караулил под дверью – как раз вчера он вылакал воду из оставленной хозяином лохани и мучился от жажды и голода, царапая обивку плотно закрытой двери. Мальчик даже не успел крикнуть.
К 27 декабря уцелела лишь крошечная девочка Анюта. Она услышала, как кто-то высоко-высоко в небе сказал грустным голосом:
— Скорбь поселилась в моём сердце. Отчего люди так глупы, Отец?
— Оттого, что они не бессмертны, Сын Мой, и оттого, что знают об этом. Мы сотворим мир заново. Бессмертным Человека мы, конечно, не сделаем.
— Но устроим так, что он об этом никогда не догадается, верно?
— Нет, Сын Мой, Человек всегда доходит до того, что его губит. Мы поступим иначе: дадим разум Пантере. Как ты это находишь, Сын?
— Да будет Воля Твоя, Отец.
— И Твоя тоже, Сын.
Тогда Анюта выбралась из своего убежища между шкафом и стеной и распахнула окно. Она увидела синее-синее небо, замерший под снегом город, и никого больше. Она залезла на подоконник, махнула ручкой облакам и шагнула вниз...
