Татьяна Кривецкая

Розовый куст

Рисунки Е.Нистратовой

Мне было пятнадцать лет, когда я впервые познал женщину. Это был печальный опыт, который не принес мне ничего, кроме стыда и отвращения. Все произошло на юношеской вечеринке, где мои старшие по возрасту приятели буквально подсунули мне дешевую уличную проститутку. Я был в стельку пьян и плохо соображал, что делаю. Веселая пирушка наутро обернулась мерзким похмельем. Я очнулся на заплеванном полу рядом со своей партнёршей, измятой, как ворох грязного белья. Мерзкий запах, исходящий от неё, был так силён, что меня стошнило. С того момента я навсегда возненавидел женщин и ни с одной из них больше не был близок.

Когда половой инстинкт одолевал меня, я отправлялся в городской сад, запущенный и неухоженный, и там, скрывшись за пышным розовым кустом, предавался наслаждению, сливаясь с природой в оргазме. Розовый куст вскоре сделался для меня чем-то вроде товарища или любимой девушки: я разговаривал с ним, делился своими планами, целовал его благоухающие бутоны... Отчего, думал я, люди устроены так несовершенно по сравнению с простыми цветами? Эти неприятные человеческие запахи, каждодневные зловонные выделения, жадное пожирание всех и вся, этот идиотский, смехотворный половой акт – неужели нельзя было создать лучшее вместилище для разума,чем человеческое тело? Насколько благороднее и прекраснее выглядят деревья и цветы! Им нет надобности украшать себя никчемными одеждами или заглушать свой естественный аромат духами – самый скромный цветок превосходит все достижения французских кутюрье и парфюмеров.

Я любовался нежными лепестками роз в каплях утренней росы, и мне казалось, что куст тоже смотрит на меня множеством своих прекрасных глаз, принимает боль моей души и жалеет меня за мою yбогость.

После окончания лицея я поступил на естественный факультет университета и всерьез занялся биологией. Я упорно занимался, и по окончании курса у меня уже была своя маленькая лаборатория, в которой я провёл несколько успешных опытов по генетике, сделавших моё имя известным в научных кругах. Несколько удачных гибридов, созданных мною с помощью генной инженерии и затем выгодно проданных одной из сельскохозяйственных фирм, позволили мне расширить свою лабораторию и приобрести желанную самостоятельность. Но создавать новые сорта картошки и томатов вскоре наскучило мне, работа перестала удовлетворять. Странные мечты начали одолевать мой мозг.

В то время уже проводились первые опыты по скрещиванию разнотипных живых организмов. Наибольшую известность получили работы американца О’Коннора, соединившего излюбленные лабораторные материалы – горох и мышей. Полученные при этом клетки размножались простым делением несколько суток, а затем погибали. Гораздо удачливее оказался аргентинский профессор Кляйн, экспериментировавший с простейшими млекопитающими, наиболее устойчивыми к внешним воздействиям: зародыш его крысоежа оставался жизнеспособным почти две недели. Цветные фотографии уродца в сосуде с питательным раствором украсили обложки всех ведущих журналов.

Остановиться на достигнутом наука, конечно же, не могла: наиболее смелые экспериментаторы начали проводить опыты с человеческими клетками. Сведения об этом каким-то образом стали просачиваться из засекреченных лабораторий, становясь достоянием общественности. Средства массовой информации поспешили устроить вокруг серьезной научной проблемы дешёвую вакханалию, настраивая обывателей против учёных-генетиков и начисто отрицая все положительные результаты, полученные к тому времени. Ещё больший ажиотаж внесло разоблачение упомянутого выше Кляйна как “доктора” одного из фашистских концлагерей, где он ставил опыты на заключенных.

Свистопляска, раздутая недалекими журналистами, привела к печальным для науки последствиям: состоявшийся в ... году в Женеве международный биологический конгресс своим решением запретил всякие опыты по межвидовому скрещиванию животных. Возможно, участники конгресса не были бы так категоричны, не вмешайся в это дело церковь во главе с Папой, лично лицезревшим выставленные напоказ заспиртованные гибриды Кляйна и “окрестившим” его работу как “богопротивную”. Почти повсеместно после этого были приняты законы, предусматривающие уголовную ответственность за подобные эксперименты, особенно за опыты с человеческими клетками.

Передовая генетика была загнана в прокрустово ложе жёстких ограничений, препятствующих её свободному развитию.

Не думаю, что все лаборатории (особенно военные) прекратили свои работы в этом направлении, не всякая информация стала теперь совершенно доступной.

Я оказался в своей лаборатории в совершеннейшем вакууме. Оставалось заниматься томатами и кукурузой. Так я и поступил, но каждый раз, приходя к розовому кусту, снова оказывался в плену своих фантазий, от которых холодок пробегал по всему телу. “Почему бы и нет?” – думал я, глядя на распустившиеся бутоны. Мысленно я уже составил план своей работы по созданию жизнеспособного гибрида.

Bсe ранее созданные моими предшественниками организмы погибали, не успев начать самостоятельную жизнь, как бы это сказать: зародившись, но не родившись. Мне следовало проанализировать причины этого и попытаться смоделировать условия выживания будущего существа. Этим я и занялся, дни и ночи напролёт просиживая за своим компьютером. Я решил повторить опыты О’Коннора – материала по ним было много. Однако после первых же шагов я понял, что без мощного микроскопа ничего не смогу сделать, а денег у меня уже не было – я слишком потратился на новую лабораторию. Но идея настолько завладела мною, что я чувствовал себя готовым на всё. Словно видя мое отчаяние, провидение неожиданно предоставило мне возможность осуществить задуманное.

Я сидел в кафе “Под ивой”, где привык постоянно завтракать, поскольку оно находилось рядом с моей лабораторией. Работать по ночам также вошло у меня в привычку – ночью лучше думается. В этом кафе выпекали удивительный рулет с маком, который я и заказывал постоянно к кофе. Я почти уже доел рулет, когда чьё-то грузное тело плюхнулось на стул рядом со мной, заслонив собою чудесный вид на сверкавшую под солнцем реку. От тела пахло пивом, потом и дешёвым дезодорантом. Я подумал, что вовремя успел покушать, а то эта вонючая туша наверняка испортила бы мне аппетит. Вдруг эта человеческая масса, перевалившись через столик, приблизила ко мне свою красную, как кетчуп, широкую физиономию и, удивленно заморгав заплывшими глазками, радостно воскликнула:

— Ба! Кого я вижу! Старина Эдвард! Сколько лет, сколько зим! Ну ни хрена себе – какая встреча!

Он выражал свой восторг в изысканнейших выражениях не менее десяти минут, пока я наконец не опознал в этом разжиревшем борове моего бывшего однокашника, любимца студенток Кухарека: известного пьяницу, весельчака и оболтуса, исключённого после третьего курса за непосещаемость. Мы обменялись рукопожатием. Рука его была потной, сальной, мне захотелось сразу же стереть её следы со своей ладони бумажной салфеткой, но из приличия пришлось стерпеть. Оказалось, что Кухарек, в прямом соответствии со своей фамилией, работал поваром в этом ресторанчике, и знаменитый рулет являлся его изобретением. Теперь же, внезапно разбогатев, он вошёл в долю с хозяином “Ивы” и стал совладельцем заведения.

— Мебель новую заказали, – похвастался он своими “достижениями”. – Думаю ещё девиц привлечь: таких, знаешь, толстозадых, сисястых, чтоб как желе колыхались – люблю таких! Кордебалет, понимаешь... Сейчас везде тощие, надоели уже – народ повалит сюда, вот увидишь. У меня и супруга такая – во! А ты как? Женат? В академии ребята говорили, что ты того... сам с собой... Гы-гы! Но я не верил. Это дело, ясно, со всеми бывает, но так чтоб постоянно – это ж психом надо быть...

Болтовня толстяка почти вызвала у меня приступ тошноты, и я, не зная, как отделаться от него, что-то отвечал на дурацкие вопросы. Услышав о моих финансовых проблемах, он сочувственно покачал головой:

— Понимаю, друг! Сам был нищим. Если б не Марта, так бы у плиты и коптился всю жизнь. До-учиться я, дурак, сам знаешь, не захотел... Так что выход у тебя есть – женись на деньгах. Ты парень видный – грех не воспользоваться. Кстати, могу познакомить: у моей благоверной есть подруга детства – штучка, надо сказать, – зато с капиталом. Ранняя вдова...

Это было совсем уж невыносимо. Сославшись на то, что мне пора в лабораторию, я распрощался с назойливым Кухареком.

Придя домой, я сразу же принял ванну и, отмывшись от неприятных впечатлений, вызванных разговором с Кухареком, лег спать. На некоторое время я совершенно забыл об этой встрече, погрузившись в свои опыты. Неожиданно они начали продвигаться. Я работал над компьютерными вариантами моделей моего будущего гибрида, когда в кабинет вбежала моя ассистентка Лиза – старая дева лет тридцати, увлеченная, как и я, только наукой. Увидеть в Лизе женщину мог бы, пожалуй, лишь человек с большим художественным воображением: сухая, бесцветная, одетая во что-то неопределенное, с прозрачными глазами, смотрящими сквозь собеседника куда-то вдаль. Меня она привлекла своим усердием и аккуратностью. Кроме того, Лиза была чистоплотна, исходящий от нее свежий запах туалетного цветочного мыла явился решающим фактором при приёме её на работу.

— Шеф! – взволнованно воскликнула она. – Они размножаются!

Я бросился к микроскопу и увидел то, что удалось когда-то О’Коннору. Я был вне себя от радости: никто не мог предположить, что дело пойдет так быстро.

Мы с Лизой наблюдали за клетками две недели, затем деление прекратилось, и как и у американцев, новые организмы погибли. И все же я ликовал: мне удалось превзойти результаты О’Коннора – его гибриды жили не более пяти суток. Причина успеха была, конечно же, в разработанном мною новом питательном составе и, быть может, в том, что я попытался воздействовать на определённые участки генетического кода с целью получить организм с заданными свойствами. Перенести созданное мною с помощью компьютера на живые организмы – решение задачи казалось мне до щекотки близким и в то же время совершенно недостижимым. Невозможно описать, какой внутренний подъем я испытывал. Пожалуй, об этом знал лишь розовый куст...

Микроскоп нужен был мне как воздух. Пометавшись несколько дней, я позвонил Кухареку и попросил его познакомить меня с жаждущей вступить в новый брак вдовушкой. В следующую пятницу я был приглашён на ужин в дом Кухареков.

Толстяк представил меня как старого институтского товарища. Компания собралась небольшая: жена Кухарека, молодая, но превзошедшая габаритами мужа, ее дядя, полковник в отставке, плотного сложения грубоватый мужлан, сыпавший неприличными анекдотами, от которых дамы деланно смущались и потупляли взоры; – и моя будущая жена, довольно миловидная, глуповатая блондинка, раскрашенная как пасхальное яйцо. Это трио родственников – полковник и супруги Кухареки – ело за целый оркестр и шума производило не меньше. Полковник несколько раз не постеснялся сытно рыгнуть. Обед как-то быстро кончился: они ели с такой скоростью, что моему неподготовленному желудку невозможно было выдержать этот спринт, ведь во время еды необходимо было ещё поддерживать беседу. Так что те блюда, которые подавали мне, оставались едва тронутыми, как, впрочем, и у моей соседки, соблюдавшей диету. Её звали Стелла, фамилия её покойного мужа была фон Штольц, он был бароном, причем одним из тех немногих баронов, которые не только не разорились с течением веков, но и смогли приумножить капитал. У вдовы фон Штольц была кое-какая недвижимость, две фабрики, немного землицы – в общем, достаточно для беззаботной жизни. Барон, видимо, был так ослеплен любовью к молодой жене, что оставил ей почти всё, чем вызвал после своей смерти страшный гнев обиженных детей от первого брака. Детки пытались судиться с вдовой – но где там! Подлинность завещания не вызывала сомнений. Тогда эти негодяи (так их называла Стелла в разговоре со мной: после десерта мы вышли в сад и уединились под тенистой липой) распустили через газеты слух о том, что якобы фон Штольц умер не своей смертью, а был злодейски умерщвлён – догадайтесь, кем? Ну и что же, что он умер в первую брачную ночь, не успев даже исполнить супружеских обязанностей? У Стеллы есть заключение медицинской комиссии – инфаркт. Что поделать, ведь он был уже в возрасте, да и злоупотребил алкоголем за свадебным столом. Она не чувствует за собой вины: едва лишь мужу стало плохо, она сразу же позвонила врачу. Откровенно говоря, она думала, что Карл просто объелся, и даже не испугалась. Нет, она чиста перед Богом и перед Карлом, она искренне любила его и блюла невинность до самой свадьбы – ей тогда не было и двадцати. Жаль, что её счастью не суждено было сбыться. Тут вдова пустила слезу. Ей очень не хотелось ссориться с родственниками – но нельзя же было допустить, чтобы её честное имя поливали грязью, пришлось на этот раз ей подать в суд, так что с них ещё взыскали в её пользу.

Я с трудом выслушивал пошлые откровения глупой, но хваткой бабёнки. Десерт застрял у меня в горле. Мне хотелось только одного – уйти в заброшенный парк, к моему розовому кусту, вдохнуть аромат полураспустившихся бутонов, стряхнуть на ладонь сверкающие капли росы и очиститься от всей этой человеческой скверны. Приходилось же поддакивать, ахать, вздыхать и всячески выражать интерес и сочувствие. Я чувствовал по алчному взгляду фиалковых глаз Стеллы, что нравлюсь ей. Что ж, внешне я был недурен, хотя не придавал этому никакого значения, поскольку не стремился к обольщению женщин, которые, как правило, были мне противны, а в лучшем случае – безразличны. Стелла жаловалась, что её не принимают в высшем свете – её происхождение и эти сплетни... Она очень одинока – вот только Марта, её давняя подруга, поддерживает в трудную минуту. Модные курорты, куда она ездит дважды в год – нет, там не найдёшь ничего стоящего. Мужчинам нужно только её тело или её деньги – о, она очень хорошо изучила господ мужчин! А ей бы так хотелось искренней, чистой любви, простого женского счастья...

Меня начинало тошнить от шаблонных, вычитанных в дурацких романах фраз этой дамочки. Я открыл рот, чтобы послать ее к чёрту, и тут помимо моей воли у меня вырвались совершенно чужие, такие же шаблонные слова, которые и решили мою дальнейшую судьбу.

— Я мечтал о такой женщине как Вы, Стелла... – сказал я с естественностью, достойной артиста дешёвого провинциального театра.

Я и впрямь чувствовал себя на сцене: зрителями были кусты и деревья сада – они смеялись над моей бездарностью, листочки их вздрагивали и шелестели.

Баронесса фон Штольц посмотрела на меня удивлёнными кукольными глазами.

— Я подумаю о вашем предложении, – прощебетала она.

Через два дня я получил записку, в которой было всего два слова: “Я согласна”. Очевидно, баронессе не терпелось надеть новое свадебное платье, потому что приготовления к торжеству пошли полным ходом. Венчание было назначено на конец сентября. Мысль о столь скорой женитьбе так напугала меня, что я попросил отсрочки, сославшись на неблаго-приятное финансовое положение. Но Стелла уже вошла в раж и тут же выписала мне чек на крупную сумму для поправки дел.

Вскоре я уже сидел за микроскопом, и мне было наплевать и на свадьбу, и на невесту, и на всё на свете, кроме своей работы. Наблюдая за гибридными клетками, я начал понимать некоторую закономерность их гибели: в определенный период в них возникали противодействующие силы, как бы разрывавшие такую клетку надвое. Очевидно, генетические программы каждого из “родителей” пытались направить развитие зародыша в свою сторону. Необходимо было каким-то образом укрепить новообразовавшиеся организмы. Я пробовал все: химикаты, ультразвук, инфракрасное излучение, электричество – безрезультатно... Я чувствовал, что решение где-то близко, но никак не мог его нащупать.

Тут произошёл ещё этот дурацкий случай с Лизой. Однажды я заметил, что она выглядит бледнее обычного, и поинтересовался состоянием её здоровья. Как все причастные к биологии, она без малейшего стеснения объявила, что страдает расстройством желудка – виной тому прокисший йогурт, который она имела неосторожность выпить перед сном. Меня покоробило от такой откровенности, но я понял, что сам виноват – не надо было спрашивать – и посоветовал Лизе пить крепкий чай и предъявить иск фирме, производящей йогурты. Она тут же последовала моему совету и заварила чай прямо в термостойкой колбе.

Я углубился в свои исследования и на несколько часов отрешился от внешнего мира. Клетки, наблюдаемые мною – не помню, какой уже посчету это был опыт, – жили на этот раз необычайно долго, но намётанным глазом я видел уже первые признаки неотвратимого разрыва. Решив добавить им нового питательного раствора, я машинально взял заранее приготовленную мензурку и, не глядя, вылил ее содержимое в сосуд с экспериментальным материалом. Неожиданно наблюдаемые мною организмы (они уже выросли до такой величины, что были видны невооруженным глазом) почернели, сморщились, странно задергались и перестали двигаться. Ничего не понимая, я оторвался от микроскопа и тупо уставился в сосуд с моими гибридами. Там, в ставшей желтоватой прозрачной жидкости, плавали какие-то ошмётки, похожие на хлопья воздушной кукурузы. Тут же рядом стояла полная мензурка с питательным раствором. Оказалось, я вылил в сосуд Лизин чай из такой же мензурки. Каким образом он попался мне под руку, не могли понять ни я, ни подбежавшая на мой отчаянный вопль ассистентка. Очевидно, мы оба настолько увлеклись работой, что ничего не замечали вокруг. Трудно описать охватившее меня чувство досады и разочарования. В бешенстве я схватил сосуд и выплеснул его содержимое в открытое окно, на клумбу с петуниями и маргаритками. Все мои усилия показались мне в тот момент тщетными, и я решил прекратить свои неудачные эксперименты. В тот вечер я не мог больше работать, отпустил расстроенную Лизу на три дня и пошел домой через парк. Проходя мимо розового куста, я ощутил его свежее дыхание и чуть не разрыдался. Лиза с ее поносом, Стелла с её грязными деньгами, жирный вонючий Кухарек с его сисястым кордебалетом – всё человечество представилось мне одной зловонной мусорной кучей. Я поднял голову вверх – над парком засияли первые звезды. Неужели и в других мирах жизнь так скверна и бессмысленна, неужели и там все цивилизации основаны на том, чтобы как можно больше сожрать – и испражняться, испражняться, испражняться... Заброшенный парк олицетворял теперь для меня первозданную красоту, погибающую под грудой дерьма, извергнутого на неё невесть откуда появившимся человеком.

“Я должен изменить этот мир, – подумал я. – Библейское утверждение о том, что Бог создал человека по своему образу и подобию, мудро и справедливо. Ведь имеется в виду не внешнее сходство: в лице человека Бог создал Творца, своего помощника в деле построения и переустройства Вселенной, а возможно, и продолжателя этого дела. Поняв несовершенство своего творения, Господь решил исправить свои ошибки и, может быть, именно меня избрал орудием этого исправления. Возможно, именно мне предстоит изменить направление и скорость эволюции, создать цивилизацию новых разумных существ, которые будут лишены всех присущих человеку пороков разного рода и комплексов, связанных с несовершенством его физиологии”. Я почувствовал себя маленьким Богом, и желание довести задуманное до конца укрепилось во мне, дойдя до фанатизма.

Отдохнув несколько дней, я совершенно успокоился и продолжил свою работу. Ничто уже не печалило меня, кроме разве что предстоящей свадьбы. Я надеялся, что смогу как-то отвертеться от исполнения супружеских обязанностей, главное, чтобы Стелла не потребовала назад деньги. Сдвигов в работе не было никаких, но я уже говорил, что стал фанатиком не хуже правоверного мусульманина и выполнял намеченное, как ежедневный пятикратный намаз.

В начале сентября, незадолго до моей свадьбы, Лиза неожиданно привела в лабораторию девчушку лет шести – тщедушное редковолосое существо на тонких ножках, один вид которого вызывал сострадание. Это была ее племянница – дочь внезапно серьёзно заболевшей сестры. Отца у девочки не было, Лиза являлась единственной близкой родственницей. Она попросила у меня отпуск за свой счет, чтобы присматривать за ребенком, пока сестра встанет с постели. Я, разумеется, согласился, тем более, что работать после свадьбы всё равно не смог бы – предстояло путешествие со Стеллой в Италию, – только попросил привести лабораторию в порядок. Лиза заверила, что за пару дней управится. Пока мы разговаривали, девочка бегала по нашему маленькому садику, гоняясь за мотыльками. У клумбы с петуниями она вдруг остановилась и удивленно закричала:

— Тётя Лиза, тётя Лиза! А это что за цветочки?

Лиза выглянула в окно:

— Это петунии, детка. Не мешай, пожалуйста, играй тихонько.

— А они похожи на мышек и шевелятся...

Сердце у меня ёкнуло. Я посмотрел в глаза Лизе. Она тоже на миг оцепенела, затем мы одновременно вскочили и, опрокинув пару стульев, выбежали за дверь. На клумбе, там, куда я выплеснул погибший от крепкого чая материал, среди увядающих цветов хорошо были видны странные растения. На вьющихся зелёных стеблях висели мохнатые, толстенькие, странной формы стручки. При ближайшем рассмотрении стручки эти оказались чрезвычайно похожими на маленьких мышек – размером с мизинец, безногие, они висели вниз головами, как бы подвешенные за хвостики, которые являлись продолжением стебля. Я присел на корточки, чтобы их рассмотреть как следует. Головки у этих зелёных “стручков” были точь-в-точь как у мышек: с бусинками глаз, ушами и зубастыми мордочками. Они и вправду двигались, даже слегка попискивали. Зрелище было на первый взгляд шокирующее – Лиза побледнела и опёрлась о ствол росшего рядом дерева. Я чувствовал себя совершенно отупевшим от неожиданности.

— Лиза, – произнес я наконец голосом, напоминающим фальцет кастрата. – Уведите ребенка и несите сюда лопатку. Это нужно убрать.

Старая дева мгновенно овладела собой. Она повела девочку в помещение, по дороге объяснив ей, что это просто сорняки, и там посадила за компьютер, поставив простенькую игру про трёх поросят. Пока маленькая рахитичка гоняла джойстиком поросёнка, весело хохоча и совершенно забыв про странные “цветочки”, мы с Лизой лихорадочно выкапывали наши гибриды. У них оказались крепкие корни и приятный запах зелёного горошка. Пересадив растения в цветочные горшки (их оказалось ровно тринадцать штук – чёртова дюжина, но я никогда не был суеверным), мы отнесли их в отдельную комнату подальше от посторонних глаз. Мне не терпелось посмотреть, как устроены эти существа, и я тут же препарировал тринадцатого. Внутри него на гибком скелете казалась просто зеленая мякоть – не было ни сердца, ни пищевода, только какое-то подобие легких, немного серого вещества в голове да масса нервных окончаний. Я заспиртовал его для дальнейшего изучения.

Теперь я почти безвылазно находился в лаборатории. Накануне нашего венчания Стелла заметила, что я сильно похудел и осунулся. Я что-то соврал о своей несуществующей болезни. Перемена в моей внешности произошла как нельзя кстати, так как теперь я имел все основания уклоняться от ненавистных мне супружеских обязанностей, сославшись на общую слабость, что я и сделал разу же после свадьбы. Моя жена забеспокоилась и пригласила ко мне модного доктора, который, как и следовало ожидать, ничего у меня не нашел, прописал полный покой, хорошее питание и какие-то стимулирующие пилюли и удалился, выписав счет на кругленькую сумму. Радостным было то, что свадебное путешествие по рекомендации этого профессора пришлось отменить, что вкупе со счётом вызвало глубокую меланхолию у моей баронессы. Лучшим выходом из данной ситуации было отправить её на воды, куда она и поехала вместе с Мартой Кухарек, решившей избавиться от излишков жира.

Всё складывалось как нельзя лучше. Я полностью сосредоточился на работе, изучал своих зелёных мышек. Они были совершенно бесподобны, милы, похожи на детские игрушки. Мне удалось выработать у них несколько условных рефлексов – они реагировали на цвет, звук, изменение температуры и т.д. Их не надо было кормить – маленькие ротики служили лишь для того, чтобы издавать звуки, – они не выделяли экскрементов, что приводило меня в полнейший восторг; надо было лишь вовремя поливать их питательной жидкостью, и тогда они поднимались вверх мордочками на своих упругих стебельках и благодарно попискивали.

Неожиданно эта идиллия печально завершилась. Проснувшись утром – я ночевал здесь же, на кожаном диване (идти в роскошные апартаменты баронессы у меня не было ни малейшего желания), я увидел удручающую картину: все мои бедные мышки лежали в своих горшочках мертвые, с перегрызенными стеблями. Что произошло, оставалось только догадываться. То ли между ними произошла потасовка, то ли одна какая-то особь свихнулась и уничтожила своих собратьев, а затем покончила с собой, хотя скорее всего просто победило мышиное начало: постоянное желание грызть.

В общем, вся дюжина погибла. Мне вдруг стало не по себе, я впервые усомнился в правильности того, что делаю. “Не пора ли прекратить всё это”, – подумал я и пошёл посоветоваться с розовым кустом. Одичавший куст уже покрылся оранжевыми плодами. В их округлости, напоминающей овал женского лица, мне почудился милый образ моего будущего творения. Нет, я не отступлю, ведь уже потрачено столько сил. Я создам разумное существо, лишённое всех неприятных черт человеческой натуры и обладающее совершенством лучшего из растений. Я сорвал несколько плодов, осыпал их поцелуями и спрятал в карман, решив завтра же приступить к работе.

Технические подробности моего эксперимента для непосвящённых скучны и непонятны. Скажу лишь, что больше суток я, подобно ювелиру, склонившись над окуляром микроскопа, колдовал над семенем розы и своими половыми клетками, удаляя одно и вживляя другое. Всё было заранее просчитано, десятки раз проверено и подвергнуто строгому анализу. Была разработана полная программа всей операции. Закончив, полуживой от усталости, я опустил полученную гибридную клетку в сосуд с раствором и, упав на диван, почти мгновенно заснул. Проспал я, очевидно, часов 12-13, было уже утро, жутко хотелось есть. Достав из холодильника бутерброд с ветчиной и впившись в него зубами, я вновь подошёл к микроскопу. Клетка начала делиться. На мгновение мне стало страшно и захотелось выплеснуть содержимое сосуда в раковину. Говорят, что у некоторых беременных возникает чувство неприязни к будущему ребенку. Наверное, нечто подобное испытывал и я – ведь там, под микроскопом, был мой ребенок – дитя моё и розового куста, столь любимого мною. Но была ли эта любовь взаимной? Не являлось ли это неестественное слияние насилием с моей стороны? Так или иначе, дело было сделано, и мне оставалось ждать результата.

Всё проходило нормально, когда подошёл срок, я вымочил полученное семечко в крепкой заварке и посадил его в горшочек с перегноем. Теперь я мог немного отдохнуть. Вернувшейся из отпуска Лизе я поручил следить за появлением ростка, а сам отправился на свою старую квартиру, чтобы хорошенько отоспаться.

Чувство лёгкого волнения постоянно преследовало меня, я физически ощущал приближение рокового дня. Однажды на рассвете я проснулся в холодном поту. “Сегодня”, – послышался мне голос. Интуиция действительно меня не обманула – вскоре позвонила Лиза и дрожащим голосом сообщила, что растение взошло. Одевшись, я бросился в лабораторию. Была поздняя осень, с тёмного неба хлестали потоки дождя, но я не замечал их.

— Боже мой, шеф! – воскликнула Лиза. – Вы же совсем промокли, что же вы не взяли зонт?

Не обращая внимания на её причитания, я кинулся к заветному горшку. Там, едва видимые над поверхностью земли, торчали два крохотных коричневых листочка.

За всё время роста (а он продолжался около пяти недель) я почти не отходил от моего гибрида, наблюдая, как меняется его форма. Чем дальше развивалось это существо, тем больше мне становилось не по себе. Сначала никто бы не смог отличить то, что росло в горшке, от обычного растения. Но по мере того, как рос и утолщался стебель, черты его становились всё более странными. Я видел, как под полупрозрачной розоватой плёнкой запульсировало что-то похожее на маленькое сердце, как зашевелились два боковых отростка, образуя крошечные морщинистые конечности. Но наибольшее потрясение у меня вызвал тот момент, когда на утолщённой верхушке стебля, напоминающей по форме нераспустившийся розовый бутон, вдруг прорезались, как у прозревающего котёнка, два маленьких слезящихся детских глаза. Общее впечатление от моей материализовавшейся мечты было, откровенно говоря, вовсе не такое приятное, как ожидалось. В довершение всего это существо ещё и кричало истошным голосом, чего я никак уж не ожидал.

Лиза, постоянно находившаяся рядом со мной и видевшая моё состояние, пыталась меня утешить.

— Когда у сестры родилась девочка, – сказала она, – это было такое страшилище! Беспрерывно орала, просила есть – мы с ней просто замучились, подогревая бутылочки четыре раза за ночь. Здесь будет полегче, – Лиза подлила питательного раствора в горшок. – А теперь такой прелестный ребенок!

— Да-да... – промычал я, вспоминая прыщавого недоноска.

Настроение у меня окончательно испортилось, и, оставив Лизу на дежурстве, я отправился домой. Там меня ждала Стелла, вернувшаяся с вод.

— Боже мой! – воскликнула она. – Бедный мой попугайчик! На кого ты похож! Немедленно домой! Врача! Постельный режим!

Несомненно, она была искренна в своих чувствах, но “попугайчик” оказался последней каплей, переполнившей чашу. Взяв баронессу за плечи, я повернул ее лицом к двери и наподдал по округлившемуся за время отдыха заду.

— Пошла ты к чёрту! – таким было моё напутствие ошеломлённой супруге.

В лабораторию я вернулся через неделю, пропьянствовав все эти дни “Под Ивой” у Кухарека. Здесь неожиданно всё изменилось к лучшему. Новосозданное существо подросло, взгляд его приобрёл осмысленность,розовые пальчики двух конечностей уже тянулись к подвешенным Лизой игрушкам. Лабораторию заполнял тонкий аромат розы, издаваемый этим созданием. От сердца у меня отлегло. Мои расчёты были слишком тщательными, чтобы оказаться неверными. Всё происходило так, как и должно было происходить. Я дотронулся до бутона-головки, ощутил прохладную шелковистость кожицы и почувствовал прилив нежности к моему творению.

Теперь следовало подумать о его дальнейшем развитии. Оно шло быстрее, чем у обычных детей, очевидно, это объяснялось растительным происхождением. Не прошло и месяца, как маленький ротик произнёс первые слоги: да-да-да. Я так и назвал своё детище: Дада.

Пола оно, конечно, не имело, но по выражению лица походило скорее на девочку. Мы с Лизой и относились к ней как к девочке. Лиза приносила ей мягкие игрушки и больше необходимого подкармливала сладким раствором глюкозы. К Рождеству наша Дада уже начала составлять первые фразы, уморительно картавя. Она была очень активна, я даже иногда представлял, что было бы, имей она ноги. Впрочем, в своём горшке она находилась под постоянным контролем, а следовательно, в большей безопасности.

Рождество мы с Лизой отмечали в лаборатории, а потом она должна была пойти к сестре. Дада с огромным энтузиазмом помогала нам наряжать ёлку, подавая игрушки и гирлянды. Для неё был приготовлен подарок – большой медведь и раствор глюкозы, для нас с Лизой – бутылка шампанского и пирожные. Мы выключили свет и зажгли на ёлке свечи. Дада изумлённо, даже с ужасом уставилась на маленькие огоньки, глаза ее наполнились слезами, и она разрыдалась. Пришлось снова включить свет. Плюшевый медведь несколько утешил бедняжку. Мы с Лизой выпили вина, съели по парочке пирожных, после чего я вызвал ей такси и отправил домой. За окном пошёл снег, засыпая белыми хлопьями всё живое – траву, деревья, кусты. Дада задремала, обняв медведя. Глядя на снег, и я не заметил, как уснул, сидя на диване. Разбудил меня страшный кашель, переходящий в хрип. Это была Дада. Маленькое тельце её корчилось в судорогах. Оказалось, что она попыталась съесть пирожное, которое застряло в горле, поскольку пищевода у неё не было. Несчастная чуть было не задохнулась. Личико её посинело, глаза закатились, – мне стоило большого труда вернуть её в нормальное состояние. Отдышавшись, она горько заплакала, и я вновь почувствовал себя последним мерзавцем. Какое существование я уготовил этому нежному созданию?

Наутро Дада выглядела вялой, ни на что не реагировала и сосредоточенно смотрела в окно на медленно падающий снег. Через несколько дней к ней, однако, вернулось прежнее весёлое настроение. Она снова стала интересоваться окружающим миром, необычайно легко впитывая новые знания. Очень скоро она уже довольно сносно говорила – голос у неё был глуховатый, непохожий на человеческий – скорее он напоминал звуки синтезатора, хотя не-обыкновенное разнообразие интонаций не оставляло сомнений в том, что это голос живого существа.

Лиза возилась с Дадой, как с собственным ребёнком, радуясь каждому новому её успеху. Удивительно, как преображалась при этом старая дева. Благодаря её стараниям Дада понемногу выучилась чтению и счёту. У неё были поразительные способности – наша девочка усваивала всё, что угодно – и это при том, что полдня спала – очевидно, её организм находился в зависимости от погоды.

Зима оказалась на редкость снежной, тягучей. Дни были пасмурными, солнце проглядывало редко. Весна, казалось, никогда не наступит, но это чувство было обманчивым – в один прекрасный день мы услышали звон первой капели.

К весне Дада вытянулась так, что не умещалась в своём горшке. Лицо её из детского превратилось в девическое, пухлые ручонки удлинились и могли доставать многие нужные и ненужные предметы – так что пришлось убрать от неё подальше реактивы и всё, что Дада с её любопытством могла бы использовать не по назначению. Большую часть дня она проводила теперь за чтением книг или просмотром телевизионных программ. Наибольший интерес вызывала информация о животных. Наша любимица часами перелистывала зоологический атлас, пытаясь что-то понять для себя. Однажды я обнаружил ее застывшей перед зеркалом. Очевидно, потрясение, полученное бедным существом от своего вида, было чрезвычайно сильным. Она не заметила, как я подошёл к ней, и вздрогнула всем телом, когда я положил руку ей на голову.

— Это я? – спросила она, обернувшись.

У неё были мои глаза. “Чёртова дура”, – подумал я про Лизу, которую угораздило подсунуть моей девочке зеркало.

— Почему меня здесь нет? – Дада ткнула пальчиком в атлас.

И задала вопрос, которого я подсознательно уже давно боялся:

— Кто я?

Я начал плести что-то маловразумительное о том, что в книгу вошли далеко не все животные, что есть очень редкие виды и тому подобное.

Казалось, она поверила и успокоилась. Я же почувствовал, что проваливаюсь в трясину. Пытаясь освободиться от этого, я грубо отчитал Лизу, как будто она была во всём виновата. Бедная старая дева расплакалась, слёзы закапали с покрасневшего носа. Я не знал, куда деваться. Настроение моё с каждым днём ухудшалось. Как я уже сказал, Дада выросла, и мы решили пересадить её в посудину побольше. Эта процедура неожиданно испугала ее. Она вырывалась, цепляясь за нас руками, царапалась и визжала. Когда с большим трудом мы обнажили ее корни, Лиза, вскрикнув от ужаса, отскочила, и мне пришлось бороться с Дадой одному. Зрелище и впрямь было отвратительное – разветвленные отростки красно-фиолетового цвета, судорожно дёр-гающиеся, ищущие опору, холодные, скользкие, липкие. Я чуть было не отшвырнул от себя человеко-растение. После пересадки и поливки Дада оживилась, по лицу её разлился нежный румянец, комнату заполнил аромат розы. Она казалась совершенной... если бы я не видел её корней.

Весна постепенно вступала в свои права. На деревьях начали распускаться почки. Запахи весеннего сада через открытое окно проникали в помещение. Дада вдруг забросила все свои книги и занятия, взгляд её был устремлён туда, за окно. Лиза предложила вынести её во двор. Она сначала обрадовалась, но, когда мы уже приподняли горшок, внезапно резко отказалась.

— Я боюсь! – воскликнула она, и крупные слёзы выкатились из её глаз.

Её оставили в покое, но Дада всё больше и больше волновалась.

— Закройте окно, – просила она. – Пожалуйста, закройте окно!

Лицо её выражало неподдельный страх. Причину такого поведения мы поняли довольно скоро: первая весенняя гроза налетела на город, шквальный ветер поднял тучу пыли, и вслед за этим обрушившаяся стена ливня погребла под собой всё вокруг. Мы с Лизой едва успели закрыть окна. Но боже мой, что творилось с нашей бедняжкой! Она жалобно кричала от страха, дрожа и изгибаясь всем телом при каждой вспышке молнии, ударе грома. Успокоить её было совершенно невозможно. Тельце её даже посинело от ужаса, глаза закатились, маленькие руки судорожно пытались прикрыться от опасности. Она напоминала цветок на ветру – впрочем, она и была цветком, нежным и беззащитным. Сердце моё в который раз полоснуло чувство жалости.

Гроза пронеслась так же быстро, как и началась, выглянуло солнце. Я снова открыл окно, и озоновая свежесть, ворвавшаяся в него, была ни с чем не сравнима. Дада приоткрыла заплаканные глаза, приходя в себя.

— Хочу туда, – всё ещё всхлипывая, как ребенок, она показала пальчиком на улицу.

С этого дня она почти всё время находилась на воздухе. Я соорудил ей маленькую тележку, на которой Дада, подкручивая колёса, могла передвигаться по нашему садику. Ворота мы теперь тщательно закрывали от любопытных глаз: никто не должен был видеть нашу Даду. Теперь она пристрастилась к ботанике: помогала Лизе рыхлить почву, высаживать опытную рассаду, поливать всходы. Однажды она неприятно поразила меня, заехав в кучу навоза, обнаруженную ею в углу сада. Она буквально зарылась в эту кучу. Всё её существо выражало такое неописуемое блаженство, что я содрогнулся от отвращения, когда мы с Лизой наконец-то нашли её там после двухчасовых безуспешных поисков. Стоило огромного труда извлечь её оттуда. Дада оказала сопротивление, превышающее её физические возможности. Мы с Лизой оказались с головы до пят заляпанными вонючей жижей, Дада билась в истерике и вообще вела себя омерзительно. В наказание её пришлось закрыть в комнате, в результате чего она отказалась с нами разговаривать. Бойкот длился до тех пор, пока не было найдено компромиссное решение: теперь раз в сутки Дада стала получать навозную подкормку. Аромат лучшего из цветков был заглушен зловонием свиного хлева.

Дальше начались совсем уже невыносимые вещи. Подошло время цветения. В одно “прекрасное” утро Дада проснулась вся покрытая жёлтыми пушистыми волосками. С волосков осыпалась липкая цветочная пальца, пачкая всё вокруг. Очевидно, эти волоски вызывали у неё зуд, потому что Дада терлась обо все попадавшиеся на её пути предметы. Взгляд её стал тяжелым, томным, страстным. Она постанывала, словно влюблённая женщина в предвкушении свидания. Всё это было достаточно мерзко, хотя довольно смешно. В припадке безудержной нежности она чуть было не задушила приблудного кота, имевшего неосторожность попасться ей в руки.

Однажды, когда я спал, прикорнув на диване, мне приснилось, будто я проваливаюсь в зыбучий песок. Я проснулся в холодном поту, но кошмар продолжался – я и вправду оказался осыпанным песком, точнее, это был не песок, а пыльца с тычинок Дады – она полулежала рядом со мной, положив голову мне на грудь. Пыльца была за шиворотом, в ушах, во рту – везде. Я хотел было отшвырнуть Даду от себя, но она изо всех сил вцепилась в мою шею.

— Поцелуй меня, – страстно шептала она своим синтетическим голосом.

С её губ срывались пошлые фразы из дешёвых фильмов или любовных романов, которыми она в последнее время зачитывалась. Липкие, пахнущие гнилыми листьями губы скользили по моему лицу. Мне еле-еле удалось высвободиться из её объятий. Не в состоянии больше переносить этого, осознавая, что не в силах ничем ей помочь, я выбежал из комнаты. С трудом я смыл под душем облепившую меня пыльцу, но чувство горечи не покинуло меня.

Безобразное поведение Дады продолжалось две недели, потом волоски, покрывавшие её, начали вылезать. Наверное, это был довольно болезненный процесс, так как на месте волосков появились кровоточащие язвочки. Дада осунулась, скрючилась, можно сказать, увяла. Я не знал, как её лечить. Лиза прижигала ранки раствором марганцовки, Дада чесалась, срывая образовавшиеся струпья. Во время болезни характер её окончательно испортился,она начала дерзить, хамить нам с Лизой, совершенно ни во что нас не ставя.

Развязка наступила неожиданно, во время одной из телевизионных передач. Речь шла об НЛО.

Дада, сперва проявлявшая, казалось, полнейшее безразличие к тому, что показывалось на экране, внезапно вздрогнула, осенённая какой-то мыслью. Лицо её сильно побледнело.

— Я всё поняла, – осевшим голосом прошептала она. – Зачем вы держите меня здесь? Отпустите меня туда, в мой мир! Здесь всё мне чужое!

Бедняжке втемяшилось, что она инопланетянка. Разубеждать её было бесполезно: она не хотела слушать никаких логических доводов.

— Где моя летающая тарелка? – спрашивала она. – Пожалуйста, скажите мне правду. Вы ведь не станете отрицать, что я не похожа на людей? У вас нет права проводить эксперименты надо мной! Я хочу вернуться в свою среду. А может быть, вам нужен выкуп?

Она несла чёрт знает что: это была мешанина из научных статей, фантастических фильмов, низкопробных детективов и прочего дерьма. В конце концов Дада закатила истерику и уснула в слезах, отказавшись от традиционного вливания глюкозы.

Утром мы обнаружили, что её нет на месте. Обыскав весь сад и изрядно перенервничав (что было бы, если бы кто-нибудь увидел её на улице!), мы нашли свою питомицу в дальнем углу под круглым фонарём, который она, очевидно, приняла за свой космический корабль. Безуспешно пытаясь забраться в него, она разбила стекло и сильно порезала свои маленькие ручки.

После этого случая пришлось некоторое время держать её взаперти. Постепенно она успокоилась, но отношения были безнадёжно испорчены: Дада больше не доверяла нам. Она совершенно замкнулась и отвергала всякие попытки к сближению. Если бы она была человеком, можно было бы прибегнуть к помощи психиатра, в данном же случае никакого выхода из образовавшегося тупика не было. Погрузившись в чтение книг и компьютерные игры, Дада жила своей спокойной и размеренной жизнью, по привычке соблюдая распорядок дня. Личико её осунулось и пожелтело, своим видом и поведением она всё больше напоминала старушку, даже увлеклась вязанием, украшая нашу лабораторию кружевными салфетками.

Так продолжалось до поздней осени. В середине ноября Дада умерла. Видимо, цикл её жизни завершился. Природа оказалась добрее и великодушнее нас, убрав то, что, по её мнению, не могло иметь будущего и чему в её отлаженной структуре не было места.

Я стоял над почерневшим и сморщившимся трупиком, который трудно было отличить от засохшего растения, и испытывал тяжёлое чувство стыда и жалости к погибшему существу и вместе с тем огромное облегчение от того, что всё наконец-то кончилось. Лиза немного поплакала.

Мы похоронили Даду в уголке сада под старым каштаном, где она так любила отдыхать.

Попрощавшись с Лизой, я вышел из лаборатории. В душе у меня было пусто, совсем пусто. Проходя там, где рос розовый куст, я вдруг увидел на его месте свежевыкопанную траншею. Полоса вывороченной земли уходила вверх, к вершине холма, на котором обосновался ресторан “Под ивой”. Здесь же возились рабочие, которые объяснили, что на этом месте будет построен фуникулёр. Совершенно уничтоженный этим сообщением, я повернул голову влево и увидел в проёме, образовавшемся между деревьями, старую церковь, о существовании которой даже не подозревал. Я зашёл туда. Священник, маленький человечек, выслушал мою исповедь, с трудом скрывая охвативший его ужас.

— Сын мой, ты великий грешник, дерзнувший в гордыне своей уподобиться Господу. Покайся и прими мир божий таким, каким его сотворил отец наш небесный, ибо он мудрее нас...

Примерно так он меня отчитал – да и что другое он мог сказать?

Я вышел из церкви и направился прямиком в заведение Кухарека.

— Что случилось, старик?

Наверное, у меня был ужасный вид, потому что в голосе толстяка слышалось неподдельное сочувствие. Лицо его было всё так же красно и потно, но почему-то не вызывало неприязни, как раньше, наоборот, казалось, что более близкого друга у меня нет.

— Ничего, – сказал я. – Просто исповедовался и получил отпущение грехов.

— Ну, такое событие следует отметить! – заулыбался Кухарек.

Проснулся я после полудня в незнакомой комнате на чужой кровати. Тело ломило, как будто меня избили, голова гудела. Рядом со мной лежала в невменяемом состоянии одна из мясистых танцовщиц. В комнате был душно от запахов перегара, пота и аммиака. Странно, но я не испытывал отвращения ни к себе, ни к своей соседке по кровати.

Я вдруг понял, что окружающий мир сам по себе не прекрасен и не мерзок – таковым его делает лишь наше восприятие. Возможно, вся наша Вселенная – лишь плод чьих-то неудачных экспериментов. Пастор был прав – не надо ничего исправлять в природе – лучше измениться самому. Кажется, сегодня мне это удалось...

Оформление - Наумкин В.И.