Мужчина сидел на кухне и мечтал проснуться. Он слышал тиканье часов,
чувствовал вкус кофе и запах свежих газет, видел наклейку на холодильнике,
и всё-таки он спал. Сон был мучительно долог и так же кошмарен, сон о
человеке, запертом в квартире и отчаявшемся выйти на улицу. Мужчина щипал
себя за руку и морщился от боли, но всё равно он спал, потому что ничем,
кроме как сном, это быть не могло.
Мужчина молился Богу - нескладно, сбивчиво, как молятся все атеисты, и крестился то справа налево, то слева направо. Было слышно, как во дворе беснуется ветер, но мужчина не раздёргивал занавески, чтобы взглянуть на небо. Тот, кто был за окном, только того и ждал.
Раздался стук - усталый, но настойчивый. Тот, кто стучал, был прекрасно осведомлён о наличии мужчины дома. Мужчина заметался по кухне, зажима уши ладонями. Он был совершенно нормален и поставил в тупик Господа Бога своей нелепой просьбой сделать его сумасшедшим. Бог погрузился в тяжкие раздумья, отрешившись на миг от всего земного. С какой стати здоровый человек захотел стать ненормальным? С чего ему просить об этом столь долго и отчаянно? Бог этого не знал, потому и оставил человеку на кухне так любимую всеми свободу выбора. В конце концов, подумал Бог, психами становятся и без его содействия, и он устремил взор совсем в другую сторону: в другой Город и на другого человека, отсекая для мужчины на кухне последнюю возможность объяснить происходящее. Мужчина послал Богу длинную и абсолютно атеистическую фразу, но её отнесло ветром так далеко, что она осталась не услышанной.
В Городе царил ноябрь.
Мужчина снова услышал стук. Стекло дребезжало от порывов ветра, и в промежутках между его завываниями слышалось ненавистное "Тук-тук...тук...тук." Стук бывает правильным и неправильным, этот был неправильным, ибо никто не сможет правильно постучать в запертое окно двенадцатого этажа с наружной стороны в холодную осеннюю ночь. Никто.
Этот дикий сон начался два дня назад, вечером, когда мужчина возвращался домой, срезая путь от станции метро через парк. Он увидел Амура на мокрой скамейке - тот рылся в огромном кожаном дипломате и шуршал бумажками.
- Дмитрий Николаевич, - окликнул мужчину Амур, - вы сегодня позже обычного, не поверите, но я начал волноваться. Терпеть не могу, когда с клиентами что-нибудь случается - приходится пускаться во все тяжкие, объяснять, доказывать...
Мужчина остановился и пристально взглянул на Амура. Амур не растаял в воздухе, не улетел в небо на крошечных своих крылышках, он даже не отвёл блудливых глаз, напротив, улыбнулся широко и приветливо.
"Сплю" - подумал мужчина и продолжил свой путь. Амур обогнал его на повороте аллеи и добродушно произнёс:
- Зря вы так, Дмитрий Николаевич, какой же я сон? Простите, но я совсем живой, - и он ощутимо дёрнул мужчину за рукав куртки, - видите? Я не только живой, но и безобидный...если, конечно, вы распишетесь вот здесь, - и Амур ткнул пальчиком в лист белой бумаги.
- Что это ? - мужчина вполне мог разобраться, когда его дёргают за рукав, а когда только рассказывают об этом. На этот раз на рассказ было непохоже.
- А вы ознакомьтесь, - сказал Амур, подавая бумагу, - дома, в спокойной обстановке. В таких делах я не люблю спешки, хотя задержка тоже не желательна. Встретимся завтра, - Амур достал из дипломата недурные часы, - часиков в пять на этом самом месте. Я бы предпочёл, конечно, чтобы вы всё подписали, в противном случае придётся встречаться ещё и ещё раз, а я по опыту знаю, как людям это действует на нервы. Надеюсь, с вами мы сработаемся.
И Амур улетел, прихватив с собой дипломат. Мужчина достал из кармана сигарету и зажёг её с пятого раза. В свои тридцать он слишком много курил.
- Как дела? - спросила жена Галя и убежала на кухню дожаривать котлеты.
- Как обычно.
Не стоит рассказывать жене о своих странностях, решил мужчина, снима куртку. Не стоит даже думать о них, подытожил он, моя руки. Да и были ли они, странности, спросил он себя, садясь ужинать. В конце концов, Галины котлеты не просто не гармонируют с идиотскими мыслями - они их попросту убивают, закончил мыленный монолог мужчина. И попросил добавки.
- Подписали? - спросил Амур.
- Ты опять здесь?
- Да, и кляну вашу непунктуальность. Уже шесть часов.
- Я задержался на работе.
- Оправдания, оправдания...Ладно, ответьте, вы подписали?
- Нет. И даже не читал.
- Как?
- А так. Уверен, читать там нечего - всего лишь лист белой бумаги. Потому что и тебя нет.
- Нет?
- Нет. Ты - галлюцинация. Зрительная и слуховая. Со мной такое случалось в детстве.
- Из детского возраста вы, Дмитрий Николаевич, вышли лет двадцать назад.
- И что же?
- Да ничего. Всё равно ведь подпишите, как и другие подписывали, только промучаете себя и меня оторвёте от дел.
- Какие у тебя дела, малыш? Разгуливать голышом по улицам, являться, как Христос, народу, сбивать его с толку?
- Значит, и правда не подпишите?
- Не подпишу.
- И всё же подумайте. Увидимся завтра.
- Не мечтай, дружок. Завтра я буду дома.
- Дома так дома, мне-то какая разница. Значит, до встречи.
Амур вздохнул и скрылся за деревьями, мелькнув в воздухе розовыми пятками. Мужчина фальшиво улыбнулся и совершенно искренне пообещал себе выпить аспирин и пораньше лечь спать.
Утром следующего дня жену Галю погубило любопытство: в кармане кутки мужа она нашла бумагу и, не удержавшись, прочитала. А прочитав, покидала в чемодан вещи и позвонила маме.
- Сволочь, - сказала она недоумённому мужу, стоящему в дверях, - сволочь и подлец.
И ушла, громко хлопнув дверью.
Дрожащей рукой мужчина развернул лист белой бумаги, на котором его собственным почерком было написано:
"...Я не утратил способность любить, и в этом оказался прав сегодняшний вечер. Ноябрь - настоящая трясина, провалившись в которую, перестаёшь ощущать всё, кроме холода, дождя и пронизывающей тоски, а я иду по этой трясине и даже не запачкал ботинки. Любовь в ноябре - это тайна самого ноября, ты открыла мне её, сама не зная об этом, а теперь убегаешь, гоняясь за чем-то ещё неразгаданным. Зачем? Останься, поговори со мной о ветре, расскажи, почему так дорожишь этой свободой. Мои объяснени туманны, как первый снег, что выпадет совсем скоро - тогда, когда ты прочитаешь это письмо, поверишь в меня и перестанешь смотреть на проклятые часы над дверью.
Я недостаточно сказал. Я оттягиваю момент. Я даю тебе время на размышления.
Я люблю тебя.
Даша, ты слышишь, люблю. В дождь, в снег, в серую мзгу, когда ты в своём драповом пальто на полпути к не моему дому, люблю.
Я зачёркиваю своё прошлое и даю тебе настоящее. Каким образом бы ты ни согласилась - словами, кивком головы или шагом навстречу, я приветствую твоё решение.
Дмитрий."
"Боже мой, - сказал мужчина, - скажи, что я сплю. Скажи, что сошёл с ума - всё лучше, чем верить в эту дребедень. Скажи, что я скоро проснусь и забуду, что в мире существуют поганые маленькие человечки с погаными маленькими письмами. Господи, скажи, что я сошёл с ума."
Но часы тикали.
Кофе пахло горько и терпко.
В окно стучали.
- Слушай, - сказал Амур, - я тебя прекрасно понимаю, но работа есть работа. Помоги мне, и я исчезну с глаз твоих на веки вечные.
- Убирайся! - завопил мужчина и задёрнул занавески.
Вопль этот разбудил пожилую соседку из смежной квартиры. После, на бракоразводном процессе, она скажет, что супруги часто ссорились по утрам и уважаемый Дмитрий Николаевич выгонял Галину Ивановну из дому. Решение о расторжении брака она примет, как собственную заслугу, и бросится утешать Галину Ивановну, которая ответит ей одной-единственной фразой:
- Пошла вон.
Весь день мужчина просидел на кухне, не включая свет даже тогда, когда за задёрнутыми занавесками наступила ночь.
- Послушай, - кричал Амур за окном, - я даром хлеб не ем! Ты подпишешь эту бумагу в течение ноября, или я не Амур!
- Ты маленький засранец! - кричал в ответ мужчина и рвал ненавистное письмо.
Но на следующий день оно вновь появлялось в кармане его куртки - чистое и немятое, написанное чётким каллиграфическим почерком преподавател римского права. Амур сопровождал мужчину на работу, мелькал в толпе на эскалаторе, часами висел за окном его квартиры.
Мужчина сторонился Даши, Гродновой Дарьи Викторовны, преподавательницы английского, миловидной усталой женщины тридцати лет. Они мельком здоровались в университетском коридоре, где над дверьми висят латунные часы, и Даша проходила мимо, не догадываясь о злополучном письме, лежащем в кармане Полоцкого Дмитрия Николаевича. Она уже отчаялась найти свою вторую половину, разочаровалась в любви и близкие отношения заводила только с транскрипцией. Жила она в настоящем длительном времени и махнула рукой на будущее. "Future" было не для неё.
В конце ноября мужчина не выдержал. Он подписал письмо и бросил его в лицо Амуру.
- Подавись, негодяй, - прошипел мужчина.
- Спасибочки, - сказал Амур, - а крепкий вы оказались - продержались даже дольше, чем я предполагал, только зря, всё равно ведь подписали. Что ж, прощайте. Кланяюсь вам низко как клиенту и поздравляю как будущего счастливого супруга. Надеюсь, мы больше не увидимся.
- А уж как я надеюсь, - буркнул мужчина и захлопнул форточку.
...Последние месяцы года пролетели как в тумане. Мать Даши Гродновой оказалась моложавой ещё женщиной с крашеными волосами и властным подбородком. В ЗАГСе она плакала и победно шептала: "Слава Богу, получилось. Молодец Амур!"
- Теперь ты никогда не будешь одна, - говорила она дочери.
- Да, мама, никогда, - кивала Даша - уже не Гроднова, а Полоцкая, и думала про себя, что обязательно полюбит мужа...со временем. А пока главное то, что у неё будет семья...
Амур сидел на крыше и перебирал документы в дипломате, когда к нему подлетел Амур с колчаном и стрелами.
- Здравствуй.
Первый Амур оторвался от своего занятия:
- А, это снова ты.
- Да, я. Ты опять взялся за старое ?
- Боже мой, а когда я прекращал ? Не поверишь, но заказы сыпятся один за другим. Вот, полюбуйся, - и он развернул копию договора с пометкой "Оплачено".
|
Я, Гроднова Наталья Семёновна, в дальнейшем именуемая Заказчик, с одной стороны, и Амур, в дальнейшем именуемый Исполнитель, с другой стороны, заключили настоящий договор о нижеследующем:
I. Предмет договора.
II. Обязанности сторон.
III. Срок договора.
IV. Адреса сторон.
|
- Зачем ты делаешь это? - спросил Второй Амур. - От твоих рук судьбы ломаются, как ветки под ногами, а браки летят вниз, словно поезда, пущенные под откос.
- Это моя работа, - ответил Первый.
- Ложь! Ты больше не служишь Отцу, ты давно лишён звания, и я удивляюсь, как крылья носят такое порочное создание, как ты!
- Носят, значит, терпят, - усмехнулся Первый, - но ты прав в одном - больше не служу Отцу. Я никогда не хотел служить! Быть добрым и послушным, с той же постной физиономией, как у тебя! Поэтому я открыл свою собственную контору, и пользуюсь популярностью. Я известен на весь мир. Я сам себе Отец и сам принимаю решения. С тех пор, как я ранил уже убитого и меня лишили звания, отобрали стрелы, заклеймили отступником... что мне оставалось делать тогда? Пить? Рассыпаться в прах? Сдать крыль в макулатуру? Писать мемуары? А может, молить о прощении, заведомо зна об отказе? Я поступил иначе... Я открыл собственное дело, и оно процветает. Я работаю лишь двадцать лет, а кажется, вечно, потому что моё дело существовало всегда. Всегда жёны изменяли мужьям, а мужья - жёнам, всегда супруги разводились, учителя влюблялись в подопечных и наоборот, всегда убивали из ревности, всегда строили козни, всегда заговаривали, привораживали, колдовали. Всегда Любовь сожительствовала со Смертью, Завистью, Злостью - сожительствовала с Пороком, и делала это так умело, так мастерски прикрывалась своим прогремевшим на всю землю именем, что её прощали. Так было всегда. Всегда же были и обиженные. Стрел не хватает на всех, верно? Уж я-то в курсе, именно за растраты мен и исключили из Корпорации, сославшись на последний промах. Как здорово получается - убитые женятся, раненые прогуливаются по площадям и бульварам... А что же делать живёхоньким? Да, в точку. Им остаётс ревновать, тосковать, раздражаться. Каково это - самому себе писать письма? Подслушивать в трамвае признания влюблённой парочки? Смотреть в кино дешёвые мелодрамы? Это отвратительно. Люди ходят, словно во сне, ждут этих чёртовых стел, а стрел нет! Они подставляют незащищённые спины и сердца, кричат: "Стреляй! Ну, стреляй же!", и слышат в ответ, как тренькает твоя пустая тетива и, может быть, видят твою глупую улыбку, когда ты шаришь рукой по опустевшему колчану. О, тебе это знакомо? Что же тебе ещё от меня надо? Каких доказательств, каких оправданий? Права моей конторы защищены. Я борюсь за справедливость. Я на стороне тех, кому не хватило стрел. Чем они хуже других? Жизнь коротка, так пусть же Любовь будет ещё короче. Ты даришь любовь, я её продаю. Какая разница? Я не нарушаю баланс Счастливых и Несчастных. Ты и тебе подобные делаете из Равных Влюблённых и Тех, На Кого Не Хватило, я же даю последним немного любви... за счёт первых, конечно. Мудрый Отец распорядился так, что количество любви соответствует количеству стрел в его Большом Запаснике, но забыл о том, что стрелы поделить нельзя, а Любовь - можно. Жестоко, если один получает полную бутылку, а другой - мечту о ней. Я же говорю - насладился глотком, дай попробовать и другому. Мне не приходится искать обездоленных, они находят меня сами - пишут заявление, подписывают договор. Их так много, что я не справляюсь. Я работаю в одиночку, и моё сердце разрывается оттого, что я не могу помочь всем. И всё же я уменьшаю число Вечных Холостяков и Старых Дев и увеличиваю количество тех, кто хоть немного, но выпил из бутылки любви. Эти бланки и договоры - то же, что твои стрелы, только они не кончаются, нет! Когда-нибудь на Великом Аукционе по самой дорогой цене я скуплю все ваши колчаны, все стрелы, и когда последний раз стукнет молоток, сожгу их на огромном костре во им всех обделённых...
- Ты всегда был другим, - сказал Амур со стрелами, - Отец был прав.
- Передай Отцу мои поздравления. Он проницателен.
- Отец не примет твои поздравления.
- А, ну и чёрт с ним. Тогда передай ему этот сувенир, - Первый Амур швырнул Второму договор и с силой захлопнул дипломат. - Прощай, мой наивный Купидон, возможно, я возьму тебя на работу... через пару веков, когда в Большом Запаснике Отца останется пыль да паутина, и все в панике начнут пересматривать смысл своей жизни. Только тогда тебе придётс играть по моим правилам, летать по моим маршрутам и обслуживать моих клиентов.
- Никогда! - с жаром воскликнул Второй.
- Прощай же, - повторил Первый и усмехнулся, - когда разбогатею, пришлю тебе свою визитную карточку, как первому и последнему из корпорации, которому я открыл свою душу. Прощай...
...Второй постоял ещё немного на крыше, затем взглянул на договор и пересчитал оставшиеся стрелы. Тихая улыбка тронула уголки его губ, и Амур полетел в ту сторону, откуда доносились звонки трамваев и мерный рокот людской толпы.
...Дмитрий Николаевич, безучастно смотревший новости по телевизору, вздрогнул, словно от мимолётной боли, и внезапно притянул к себе жену.
- Сударь, - промурлыкала Дарья Викторовна, машинально погладив рукой место в области сердца, - вы пылки сегодня, как молодой гусар. В вашем возрасте это более чем похвально. You love me?
- Yes, - согласился Дмитрий Николаевич и обнял жену покрепче.
...Бывшая жена Дмитрия Николаевича, Галина Ивановна, разговаривая со своим коллегой, вдруг почувствовала небывалое смущение. Коллега также отвёл глаза, но тут же твёрдо сказал:
- Галя, я давно хотел с вами поговорить...
Амур довольно засмеялся - в груди четырёх человек торчали тоненькие золотые стелы. Амур присел на лавку и пригладил кудрявые волосы. Мимо прошла очень красивая и очень грустная девушка, по соседней аллее в другом направлении прошагал молодой, озабоченный чем-то мужчина. Амур встрепенулся и схватилс за колчан. "Это будет прекрасная пара, - подумал Амур, - серьёзный мужчина и грустная девушка, цветы на первом свидании, признание на седьмом, брак на двенадцатом. У них будут замечательные детишки, с курносыми носами и светлыми глазками, немного капризные, но больше послушные. Это будет хорошая и крепкая семья, они проживут до старости, ссорясь по мелочам не чаще одного раза в неделю и умрут счастливыми лет в семьдесят."
Рука Амура застыла в воздухе. Улыбка погасла. Девушка вышла из парка, не обратив внимания на мужчину, мужчина исчез за газетным киоском, не заметив девушку.
В колчане, вышитом серебряными нитками, кончились стрелы. Вышла дневна норма любви, и Амуру пришлось возвращаться домой. Он летел над Городом, подёрнутым вечерней влажной пеленой и думал о том, что когда-то давным-давно Отец всё же ошибся в расчётах и заказал вдвое меньше стрел, чем требовалось на самом деле.
На противоположном конце Города на тёплом чердаке старого дома другой Амур поставил печать на новый договор и устало закрыл чемодан. Месяц декабрь обещал быть жарким...
24 августа - 25 августа 1998 г.
Когда оранжевая луна поднялась над деревьями в саду, женщина на кухне дожарила последний пирожок и, достав с полки электрофонарик, начала медленно подниматься по лестнице. Проходя мимо ряда темных дверей на втором этаже, она остановилась, в нерешительности то зажигая, то гася фонарик, и наконец толкнула ручку.
В постели, залитой янтарным светом, сидела девочка.
- Не спишь?
- Нет.
- Я тоже не могла заснуть. Тогда, двадцать лет назад.
- Правда?
- Конечно. И моя мама так же, как я сейчас, до полуночи жарила пирожки. А я взобралась на подоконник и всю ночь слушала, как шумят деревья в нашем саду. В ту ночь, когда мне исполнилось шесть, шёл дождь, но к празднику Посвящения небо прояснилось и зажглась радуга. Это был один из самых счастливых дней в моей жизни. Скажи, дочка, ты уже выбрала дерево, которое посадишь завтра утром?
- Да. Только это - секрет.
- Знаю, знаю. Завтра большой праздник, и весь город соберётся в парке, и всё же - постарайся заснуть. Я разбужу тебя пораньше. Хорошо?
- Ладно. Мамочка?
Женщина оглянулась.
- Скажи, а Старец придёт?
Улыбка тронула губы матери.
- Он всегда приходил. И ко мне, и к моим родителям, и к родителям их родителей тоже, много лет подряд.
- Он такой старый?
- Он всегда жил, дочка. А теперь спи.
- Спокойной ночи, мама.
- Спокойной ночи, маленькая.
Девочка подождала, пока мать закроет дверь, и подошла к окну. Сад в свете фонарей и луны казался сказочным. Вишни, яблони и груши таинственно улыбались листвой.
- Завтра мы породнимся, - прошептала девочка. - Я буду вам хорошей сестрой, обещаю.
И деревья кивали кронами в ответ, словно говоря:
- Знаем, верим, ждём.
В шесть часов утра, как обычно, в городском парке работали дворники. Их спины, облаченные в синие форменные футболки, мелькали у прудов и площадок для тенниса, летних кафе с опущенными жалюзи и многочисленных фонтанов. Привычные движения метел и поливочных машин, клацанье садовых ножниц и приглушенный шорох фургонов для мусора, наблюдаемые парком сотни утр подряд в этот день казались слаженней и веселей. Дворники мели дорожки, натирали до блеска медные дубовые листы - эмблему города, украшающую подлокотники скамеек и продуктовых павильонов, мыли летнюю сцену, готовя ее к торжеству. Кое-кто, выполняя привычную работу, высвистывал на губах незамысловатую мелодию, некий пожилой дворник нахлобучил синюю кепку козырьком назад, что проделывал лишь в минуты полного душевного равновесия. Над спокойной поверхностью прудов рассекали воздух стрижи и ласточки, в роще заливалс соловей.
Двое молодых парней, "ловцы монет", как они любили называть себя сами, отложив в сторону палки с магнитными наконечниками и небогатый улов, состоящий из мелочи, брошенной в фонтаны на "счастье" и "погоду", прилегли на траву. Бригадир скрылся в зелёной гуще соседней аллеи, и у них было несколько минут блаженного отдыха в тени.
- Пятак, ещё пятак, рубль, двадцать копеек... Ты никогда не задумывался, что если бы все эти монеты действительно приносили счастье, мы с тобой были бы самыми счастливыми людьми на земле?
- Сегодня я и без того чувствую себя счастливым. Сколько в этом месяце шестилеток?
- Десять.
Парень улыбнулся и вытер вспотевший лоб.
- Значит, сегодня в городе станет на десять деревьев больше.
- Да, - ответил второй. - Знаешь, я ни один праздник не жду с таким нетерпением, как День Посвящения. Всё отходит на второй план: работа, кран, который нужно отремонтировать, жена, тёща, кашель по утрам...
- А правду говорят, будто Старец вылечил старого Якова?
- Якова? Он же лежал в онко-диспансере.
Парень пожал плечами.
- Слышал от бабки. Она утверждает, будто своими глазами видела Якова возле пивнушки, и выглядел тот здоровее нас с тобой, и опухоли на горле как ни бывало.
- Да ну?
- Точно тебе говорю. И знаешь, что ещё? Может показаться глупым, но я ей верю. Будь на месте Старца другой персонаж... взять хотя бы гомеопата из нашей клиники, Борцова, что ли, и я бы ответил: "Дудки. Старуха несет чепуху", а вот сейчас не могу. Не поворачивается язык. Ты же видел Старца. Есть в нем что-то такое... Он словно...
- Словно правда ходячая, да? Так говорит моя сестра - ходячая правда.
- Бабка рассказывает, он дал Якову выпить отвара из коры деревьев 17-ти пород. А руки Старца пахнут почками, как если их растереть между пальцев.
- Это тебе тоже бабка сказала?
- Она. Ведь однажды он вылечил и ее. От гриппа. Помнишь, была эпидемия? Закрывали школы, вводили карантин, и все сидели по домам, залепленные горчичниками и обмазанные медом? Так вот, бабка моя была совсем плоха. Ей же, ты знаешь, восемьдесят пять.
- И что Старец?
- Ощупал лимфоузлы, напоил чаем - ну и горький он был, говорила старуха, посидел с матерью на кухне, посетовал на ветер, что ломает деревья. Тогда действительно был ураган, и он вырвал с корнем пять тополей в парке и бог знает сколько деревьев в лесу. А через день бабка стала поправляться.
- И всё?
- Всё.
- Чудно.
- Точно.
Ребята вытянулись на траве, запрокинув головы и глядя в небо сквозь сплетенные ветви тополя.
- Эй, парни, пора закругляться!
Где-то совсем близко раздался крик бригадира, созывающего дворников в автобус. Парни молча поднялись и, не отряхивая с одежды листьев, двинулись к выходу. Согласно плану на стенде, они пересекали Тополиные Кущи. Со всех сторон - из Большого и Малого орешника, с Земляничной поляны и теннисного комплекса в одиночку и парами к автобусу стекались рабочие. Парк, чистый и свежий, был готов встретить новый день - день посвящения.
- Дорогие горожане! Я рад приветствовать вас на ежемесячном празднике Посвящения, который приобщает к таинству природы самых маленьких наших жителей...
Голос губернатора, усиленный микрофоном, поднимался над летней эстрадой вместе с десятком белых и розовых шаров, привязанных к мачте флагмана-аттракциона. Площадка в центре парка была заполнена людьми. Детей поднимали над головами, чтобы те могли лучше рассмотреть церемонию.
- Давным-давно смысл нашей жизни определили как "построить дом, вырастить ребёнка и посадить дерево", но что же мы видим? Дома поднимаются тысячами - многоэтажные, многоквартирные, появляются районы новостроек, голые и неухоженные... Я, конечно, не имею в виду наш город, именно потому, что предпочтение мы отдали двум последним ценностям - вырастить ребёнка и посадить дерево. А теперь посмотрите! Посмотрите на наших детей и наши деревья! Сегодня мы чествуем тех, кому исполнилось шесть лет и кто пришёл в этот парк посадить первое в своей жизни дерево. Дети и молодые саженцы - пусть они знаменуют светлое будущее нашего города, станут его вечным гербом, наилучшей эмблемой, прекрасным гимном...
- Эту же самую речь он произносил в прошлом месяце, - не удержался мужчина в светлой майке.
- И в позапрошлом, - с досадой буркнул его сосед.
Первый хотел добавить ещё что-то, но жена закрыла его рот ладонью и прошептала, кивнув на сына:
- Не порть ребёнку праздник.
Четырехлетний малыш, сидя на папиных плечах, раскрыв рот наблюдал, как один за другим дети подходили к микрофону.
- Я Саша, родился 15 июля. Сегодня я посажу рябину...
- Меня зовут Ира, 3 июля мне исполнилось шесть лет. Я принесла с собой саженец орешника.
- Игорь. Я хочу, чтобы в городе было больше дубов и все дети вырастали здоровыми и крепкими, как это дерево...
Каждому ребёнку выдавалась лопата, и служитель парка по очереди отводил их на место, отведённое для посадки.
- Давайте поаплодируем героям нашего праздника!
Громко захлопали в ладоши, засвистели, закричали. Родители, соседи и знакомые говорили, оборачиваясь к толпе:
- Это мой сын! Эта девочка живёт с нами на одной улице! Этого парнишку я знаю с пеленок!
В ответ на эти слова аплодисменты сгущались, и теперь уже хлопали родителям, бабушкам и дедушкам, учителям и воспитателям виновников торжества. Вскоре овации усилились, и жители города хлопали сами себе - за то, что придумали этот дивный праздник, сумели превратить его в традицию, лицо городка, и за то, что в этот день как никогда чувствовали свое единение с природой.
- Ура! - закричал кто-то, и его активно поддержали.
- Ура! Ура! - звучало отовсюду.
Губернатор говорил про планировку и застройку города, когда волна восторга и восхищения прокатилась по лицам и спинам людей.
- Пришёл, пришёл, сам Старец пришел!
Взгляды устремились в сторону, противоположную эстраде. Там, в тени тополей, стояло два человека. Один из них был стар и бел, как пух, ещё опадавший с ветвей. Его лицо, исполосованное морщинами, было светло и безмятежно. Второй - мужчина лет сорока, в вельветовой рубашке и джинсовых шортах, был отмечен печатью, которую ставят на нас заботы, служебные неприятности и приступы меланхолии. Обведя глазами толпу, пришедшую на праздник, и переключив внимание на мужчину в вельветовой рубашке, можно было однозначно сказать - он был приезжим, гостем, но никак не горожанином. Об этом говорило лицо, лишённое загара и выдающее жителя большого, возможно, столичного, города, манера стучать пальцем по месту предполагаемого узла галстука - жители Зеленого города не имели подобных нервических привычек, а также отсутствие на груди значка, изображающего фигурки взрослого и ребенка, обнимающего ствол дуба. Не обращая внимания на интерес публики, Старец объяснял гостю:
- Прежде всего это праздник любви. Людей друг к другу. Посмотрите на эти лица. Вы находите где-либо недовольство? А ведь день знойный, и обещает стать ещё жарче, а многие из присутствующих закончили тяжёлую рабочую неделю и жутко вымотались и устали. Людей к природе. В этом парке, как и во всем городе, вот уже несколько десятилетий не было срублено ни одного дерева. Посвящение - это символическое торжество. Ведь наши дети рождаются с этой любовью - она передается по наследству, из поколения в поколение. В городе живет женщина, которая чувствует боль, когда падает старое дерево, забитое его молодыми и здоровыми сородичами. Она может даже указать это место. Здесь люди лечатся травами и питаются плодами, дарованными лесом, и испытывают при этом чувство благодарности. Съев яблоко или горсть малины, они говорят "спасибо". Где вы встречали такое? Вот что укладывается в это понятие - Праздник посвящения. Мы благодарим природу и готовим ее новых защитников. Посмотрите на город - он мал. Насчитывает не более тридцати тысяч человек. И всё же - разве хватит у вас фантазии назвать его провинциальным? Наш город - это страна. Я бы сказал даже больше - мир. Мир, в котором достигнута гармония, а вы спрашиваете, по какому поводу мы здесь собрались...
Люди зачарованно слушали Старца. Толпа отхлынула от летней сцены и составила плотное кольцо вокруг двух людей. Мужчина в вельветовой рубашке заметил это и вдвое быстрее заработал пальцами, терзающими узел невидимого галстука. Голос Старца, тихий и внятный, разлетался по парку и завораживал птиц. Он заглушал шум льющейся из фонтанов воды и речь губернатора, которая после безуспешных попыток привлечь внимание горожан, была скомкана на середине и завершена поспешным вручением значков ребятишкам, вернувшимся с посадки.
Праздник продолжался. Разноцветные шары взмывали в небо, предшествуя радостным визгам детей, заполнялись столики кафе под яркими зонтами, по парку плыл густой шашлычный дух. Кто-то устроил гонки самодельных корабликов в фонтане, кто-то запустил змея чудовищно большого размера, кто-то уронил на землю мороженое и раздумывал, можно плакать в праздник или нет. Работали аттракционы, пронося над парком свои поезда и качели, в тире выигрывали разновеликих Винни-Пухов и лупоглазых зайцев, зазывалы приглашали посетить выставку кошек.
Была и другая часть парка - тенистая и тихая. Здесь располагались на траве, втыкая в землю медитативные палочки, и погружались в туманное состояние покоя, отрешаясь от шума толпы и зноя. Другие стояли, обняв руками стволы деревьев и прижимаясь лбами к шершавой коре. Каждый искал своё дерево, посаженное много лет тому назад, и питался скрытой в нем силой и энергией. Тут же, неподалёку, располагался Пункт Здоровья - зеленый домик с открытой верандой, где учили готовить настойки из трав, маски для лица и отвары для ног. Здесь же продавались мешочки с лекарственными травами, плодами шиповника, облепиховое масло и всевозможные варенья. Входя в этот район, люди снижали голоса до полушепота, осторожно ступая по посыпанным еловыми иглами дорожкам, дети становились послушными и серьезными. Здесь была церковь - церковь города, где каждый мог вознести молитву своему Богу - Природе, Лесу, Дереву. Здесь часто бывал Старец, и люди подсознательно тянулись сюда, чтобы увидеть его, пожать руку, спросить совета. Старец всегда был дружелюбен и открыт, учил слушать голоса птиц и животных, указывал на следы косуль и напоследок прикладывал к лицам слушателей пахнущую почками руку. В день праздника Посвящения он удалился именно в эту часть парка, пригласив с собою приезжего, но вскоре тот заскучал и, откланявшись, заспешил к месту скопления фонтанов, кафе и детворы. За одним столиком с ним оказалась семья губернатора - сам губернатор и его жена, миловидная женщина лет тридцати пяти.
- Интересный у вас городок, - сказал мужчина в вельветовой рубашке.
- Да, - согласился губернатор и, допив пиво, встал из-за стола.
- Извините, - жена поднялась и пошла вслед за ним.
Пройдя с десяток шагов, губернатор остановился.
- Они даже не захотели выслушать официальную часть...
- Нас не любят в этом городе. Давай уедем.
- Уедем?
- Да, плюнем на всё и возьмем билет на поезд. Отдохнем вдали от этих мест, повидаемся с родителями, друзьями. Потом вернемся, заберем вещи, продадим дом...
- Не могу. Здесь столько дел. Как же ответственность, долг?
- Я не настаиваю, просто говорю, что если ты вдруг решишь уехать, я возражать не стану.
- Договорились. Гони прочь дурные мысли - свои и мои. Посмотри, как ликуют дети! В этом - и наша заслуга. Съедим по хот-догу?..
Со Дня Посвящения минуло два дня. Утром третьего из здания муниципалитета выбежал человек в сером костюме. Пересекая городскую площадь, он выкрикивал только одно слово:
- Беда!
К человеку устремлялись прохожие, и каждому из них он говорил что-то, отчаянно жестикулируя, и прохожие, услышав слова его, разбегались каждый в свою сторону, неся в дома и учреждения дурную весть.
- Беда.
К полудню шумела по улицам, гремела над городом новость:
- Рубят лес! Губернатор отдал приказ рубить лес за Старым Кладбищем!
В недоумении люди собирались на площади, кричали, требуя подтвердить известие, но двери муниципалитета оставались закрытыми, а на круглом балконе губернаторского кабинета не было слышно ни звука, ни движения.
- К кладбищу! - Крикнул кто-то. - Там мы все узнаем! Вперед!
К обеду весь город был у стен кладбища. В роще, что начиналась за его оградой, расположился палаточный лагерь лесорубов. Тут и там мелькали их красные футболки, у обочины дороги стояло в ряд два автобуса с иногородними номерами. Не было слышно ни визга пил, ни грохота падающих деревьев, но тишина, обычно витающая над кладбищем, была нарушена странными вздохами, неразборчивым шепотом и иными жуткими звуками, населявшими стоячий воздух горячего дня.
- Вы слышите! - переглядываясь в смятении, говорили люди, - Деревья тоскуют.
Лесорубы, сбившись в кружок, со страхом смотрели на горожан. Они не слышали и не чувствовали ничего, понимая лишь то, что волей службы попали в нездоровое место. Им приходилось много работать - в жару, под палящим солнцем, когда голову печет так сильно, что в глазах маячат розовые точки, и в мороз, когда пальцы, коченеющие от холода, отказываются держать пилу. Они знали укусы комаров и оводов, знали ураганный ветер, настигающий в глубине леса, когда до автобуса бежать добрых двадцать минут, знали усталость и боль, кефирные маски на обожженном лице и матерную брань начальника. Но наблюдать разъяренную толпу на участке работ им довелось впервые.
- Остановим вандалов! - кричали из середины толпы.
- Не дадим лес в обиду, оцепим рощу!
- Долой губернатора!
- Долой, долой!
Среди горожан находился Старец. Он сидел на траве у чугунной ограды и молился, сложив руки на груди. Люди размахивали руками, угрожающе потрясали кулаками перед кучкой окаменевших лесорубов, и часто оглядывались назад, чтобы ощутить поддержку сухой фигуры, замершей в позе Лотоса. Когда к кладбищу подъехал автомобиль губернатора, крики участились. Остановившись рядом со Старцем, губернатор открыл дверцу и хмуро сказал:
- Садитесь.
Закончив молиться, Старец кротко взглянул на человека в машине.
- Думаю, лучше нам будет прогуляться.
- Как хотите.
Губернатор заглушил мотор и ступил на кладбищенскую землю. Люди напряжённо смотрели, как два человека удаляются вглубь леса.
- Что это за панихида? Кто организовал демонстрацию? Вы?
Старец махнул рукой, предлагая свернуть с тропинки.
- Нет.
- В городе закрыты все магазины - невозможно купить ни хлеба, ни платья. Многие дома распахнуты настежь - хозяева так торопились, что забыли захлопнуть двери. Никто не работает, никто не болеет, никто не скандалит. В парке пусто, автобусы брошены на середине маршрута, в прудах никто не купается...
- Все здесь.
- Да, здесь. За исключением, разве что, тех мертвецов, что остались на своем ложе. Там, в городе. Мертвецы в мертвом городе, что может быть логичней?
- Что вы хотите этим сказать?
- Лишь то, что на городском кладбище больше не осталось мест для захоронений. Могила соседствует с могилой, памятник задевает памятник, крест попирает крест. На сегодняшний день в городе трое мертвецов, которых негде хоронить, а вы устраиваете акции протеста вместо того, чтобы поддержать работу. Необходимо очистить площадку, которая стала бы естественным продолжением кладбища. Поймите же, это не прихоть, а необходимость.
- Необходимость... Слышите, птицы обеспокоены вторжением. Лес волнуется. Это место - особенное. Вы были в других краях - огромные пространства из камня и бетона, потоки автомобилей, рекламные щиты. Деревья там хилые и больные, на них страшно глядеть. Корни у них такие же, как у людей, что живут в тех краях. Жителям нечего любить, нечего жалеть, и их корни превращены в сухие отростки, позволяющие беспрепятственно покидать родные города, переезжать с места на место, как перекати-поле, запускать отростки в новую почву - неглубоко, ненадолго, и снова - в путь. Да, так они и живут, люди-пилигримы. Они - чужаки, забывшие главное правило - жить в гармонии, в единении с природой. Мы другие. Мы научились сплетать свои корни с корнями всего живого, что обитает в этих лесах. Оглянитесь. Всюду - покой и благодать. Сколько лет здесь не встретишь ни одной пугливой белки или дикого оленя. Природа перестала бояться и поверила в нас, сменив шипы на плоды, и научила нас пользоваться этими плодами, лечиться ими и употреблять в пищу. Вы и вам подобные хотите начать все сначала: рубки, кострища, консервные банки... А после вы захотите оборудовать свалку. Здесь, за городской чертой, хотя люди привыкли уничтожать мусор самостоятельно. Чего доброго, вы вздумаете начать строительство целлюлозно-бумажной фабрики - не об этом ли писали центральные газеты? Наши леса - превосходное сырье, а город - удобная точка для его переработки. Мой вам совет - бросьте эту затею. Отстранитесь от дел, заведите свое хозяйство, займитесь овощеводством. Может, будет лучше, если вы уедете из города.
- Лучше для кого?
- Для всех. Вас в первую очередь.
- Да вы угрожаете мне?
- Нет. Я лишь защищаю того, кто нуждается в защите.
- Вы помешались. Несете какой-то натуралистический бред, абсолютно меня не слушая. Я говорил про кладбище! Про кладбище, слышите? Нам негде хоронить людей!
- Предоставьте им самим решать эту проблему.
- Вот, значит, как? Пусть мертвецы сами хоронят своих мертвецов?
- Да, именно так. Горожане разберутся во всем сами.
- А если не по вашему, что тогда? Святая инквизиция? Аресты еретиков? Близкие будут сжигать умерших и развеивать пепел над рекой? Как это сообразуется с вашими представлениями об экологии? Может быть, стоит отказаться от автомашин, остановить работу хлебозавода... Вы просто больны.
- А мне вас всего-навсего жаль. Потому что вы одиноки в этом городе "безумцев", как вы нас называете. Вы - типичный человек двадцатого века, века грязи и смертельной усталости. В ваших словах - недосказанность, им не хватает аргументов, в ваших действиях - спешка и нервозность. Вы пребываете в смятенном поиске тех истин, которые давно существуют без нас и вне нас. Вы - человекомашина. Поймите одно - здесь, в этом городе, механизмы, подобные вам, безнадёжно устарели. Человек ощутил себя частью Единого, частью Природы, а вы до сих пор глядите на нее, как на мясо в витрине магазина. Вы --частица целого, желающая употребить это целое вовнутрь. А завершится это тем, что, лишившись целого, вы сами превратитесь в него. Вы станете целым для того, кто будет пожирать вас: радиации, болезней, микробов, тоски, меланхолии и апатии - всего того, что уничтожает человека 20 столетия. И все оттого, что вы из частицы возжелали стать целым.
- Я устал от вашей болтовни. Там, в роще, люди не могут начать работу. Они напуганы толпой. Столько времени потеряно. Взгляните - третий час пополудни. Ваши слова - не что иное, как материал для Новейшего Завета. Это будет приложение к Красной книге или отчетам Гринписа? Согласные с вами - всего лишь члены безумнейшей из всех существующих сект, направленной на возвращение человека к первобытному существованию. Слиться с природой, вы говорите? Снова стать беспомощным, нагим, грубым? Годами ждать пришествия Золотого века? Или того, что леса, окружающие город, поглотят его целиком?
- Вы безнадежны.
- Это ваш приговор?
- Можете смеяться, сколько вздумаете.
- Нет, почему же. Я вполне серьезен. Боже мой, смеяться теперь было бы самым глупым и бесполезным занятием!
- Оставим разговор. Он не приведет к удовлетворительному результату. В нашем деле не бывает компромиссов. Слышите?
Губернатор прислушался. Толпа вдалеке скандировала:
- До-лой!
- Защитим лес! Прогоним чужаков!
Он глубоко вздохнул и опустился на поросшее мхом бревно, глядя в спину Старцу, спешащему к народу. Вскоре шум стих, и в просвет между деревьями было видно, как редеет, расходясь по домам, толпа. Губернатор оставался в лесу, пока солнце из жёлтого не превратилось в ярко-красное и не стало клониться к горизонту. Паника, поднимавшаяся в мозгу волнами в течение этих часов, наконец улеглась, и губернатор заспешил к поляне, на которой оставил автомобиль. Поляна была вытоптана следами многочисленных ног, побывавших здесь за день, но губернатор отметил, как медленно, но неуклонно трава и цветы поднимают головки, возвращая лужайке первоначальный вид. При виде этого зрелища губернатор почувствовал мелкую дрожь в руках, и поспешил забраться в салон машины. Больше всего на свете ему хотелось повидать жену и лечь в постель, предварительно задернув шторы на окнах.
За прошедший день было срублено только одно дерево. Старая сосна лежала на поляне, устремляя к востоку сухие ветви. Этим же вечером Никите, молодому рабочему, свалившему дерево, стало худо - поднялась температура, сопровождавшаяся лихорадкой и бредом, и всю ночь напролет возле него дежурил сосед по палатке, с жалостью прислушиваясь к бормотанию больного.
"Нет, нет, не надо превращать меня в дерево, - просил Никита, отбиваясь руками от невидимых преследователей, - оставьте в покое..."
На следующее утро в город послали за доктором, но вместо него в лагере появился Старец, вошедший в палатку Никиты, сопровождаемый подозрительными взглядами лесорубов.
К обеду Никите стало легче, а еще через час из города вернулся бригадир и дал команду сворачивать палатки и собирать вещи. Что случилось, отчего изменились планы, рабочих не интересовало. Впервые, потеряв работу, они были довольны и веселы. К пяти часам автобусы выехали на трассу, ведущую из города, и миновали щит со странной эмблемой - мужчина и ребенок, обнимающие ствол дуба. На щите была надпись "Счастливого пути", но не было приглашения "Добро пожаловать".
В небольшом домике на зеленой улице губернатор доставал с антресолей чемоданы.
- Мы уезжаем, - сказал он жене, стоящей посреди комнаты со скрещенными на груди руками.
- Куда?
- Все равно. Ты была права. Мы лишние здесь. Я хочу шума машин, газов и вывесок, переполненных аргоном. Хочу видеть, как мальчишки лазают по деревьям и мастерят деревянные свистульки. Черт подери, я желаю видеть старую добрую надпись на стволе: "Маша+Вова". Уедем. Уедем насовсем.
- Как же дом?
- Дом продадим. Оставим. Подарим. Сожжем.
- Все так плохо?
- Думаю, да... Ты не помнишь, куда делись дорожные атласы? Не стой же, помоги мне. Собери одежду, посуду. Вот сюда. В эту сумку упакуем постельное белье. Занавески, скатерти, ковры - пока оставим. Вернемся за ними позже. Не будем перегружаться чересчур. Устроим себе маленькое путешествие...
Спустя три часа жена вошла в комнату, преображенную сдвинутыми с привычных мест вещами, и тихо сказала:
- Кажется, мы опоздали.
- Что? - губернатор выпустил из рук набор рыболовных снастей и обернулся к окну.
На улице, затушеванной сумерками, происходило странное движение. Люди с факелами приближались к дому. Они передвигались бесшумно, не крича и не переговариваясь меж собой.
- Не верю, - сказал губернатор, - не верю. Чепуха какая-то. Не может быть.
Он продолжал выкрикивать "Не верю" даже тогда, когда взломали дверь и юноша, очень похожий на рабочего из покинувшей город бригады лесорубов, ткнул горящей головней в разворошенную постель с грудой одежды.
Он шептал "Не верю", когда услышал, как закричала жена, и когда почувствовал, как загораются его собственные волосы.
- Не верю! - крикнул он из последних сил.
Июль был жарким, и губернаторский дом сгорел быстро. Горожане следили за тем, чтобы пламя не тронуло деревьев, посаженных на участке, и не перекинулось на соседние постройки.
На следующий день в городке состоялись похороны трех мертвецов, о которых говорил губернатор у стен кладбища. Двоих погребли на месте пепелища, а третьего - восьмидесятилетнюю бабушку, по настоянию сына и невестки, закопали во дворе собственного дома, воздвигнув крест из черного мрамора. В процессии принимал участие весь город - от мала до велика.
- Меня похороните в палисаднике, - завещала бабка Мотя, возвращаясь с похорон подруги, и в тот же день отгородила свое место низеньким частоколом.
Никто из домашних не возражал.
Жизнь в городе текла по-прежнему, неторопливо и счастливо, и, как и раньше, каждый месяц здесь проводился светлый праздник Посвящения. Однажды в городе появилась забрызганная грязью машина с нетрезвым мужичонкой за рулем. Он заехал сюда по ошибке, перепутав указатели и свернув в противоположном направлении. Выйдя на улицу, он первым делом помочился на раскидистый дуб, что рос на углу булочной, а после рыгнул, вытерев рот рукой. Это был единственный звук, им произнесенный. Затем мужичок забрался в машину и уехал, и его обгоревший труп в перевернутой машине был найден лишь десять дней спустя в одном из оврагов, окаймлявших городок. Люди, видевшие его в городе, подтвердили, что мужичок был очень пьян, и дело закрыли. Это случилось накануне Дня Посвящения, жители готовились к торжеству, поэтому некому было горевать о чужаке, оскорбившем святыню дуба на одной из центральных улиц города.
Шли годы. Одним из вечеров у раскрытого окна на пятом этаже ужинала семья из четырех человек. Отец, мать и старшая сестра с радостью смотрели на шестилетнюю девочку, поглощавшую еду с завидным аппетитом. Зеленый ветерок влетал на кухню, принося сладкий запах клевера и свежескошенной травы, теребил тюль занавески и лохматил волосы сидящих за столом.
- Ты стала совсем взрослой, - улыбнулась мать, подкладывая девочке картофельное пюре.
- И ты должна гордиться, что живешь в этом чудесном городе, - добавил отец.
Девочка улыбнулась родителям и сестре.
- Посмотрите, - воскликнула она, - посмотрите, как красиво отражается солнце на этих крестах!
Вся семья выглянула в окно, за которым, как на ладони, был виден весь городок. Насколько хватало глаз, внизу расстилалось море двух и одноэтажных домов, могильных крестов и надгробий. Каждый двор представлял собой миниатюрное кладбище - на холмиках резвились дети, прячась за памятниками, собаки скрывались от жары в тени крохотных часовен и огромных деревьев, заполонивших город.
- Помнишь, -спросила мать у старшей девочки, - ты училась читать по надписям на надгробиях? Твое первое самостоятельно слово было "Ершова Мария Павловна, Покойся с миром, Твои близкие". Помнишь?
- Конечно, помню, - кивнула девушка, - потом я обошла все кресты и могилы, и прочитала все надписи и имена. Занимательная игра. Если хочешь, - обратилась она к младшей сестре, - на будущей неделе прогуляемся в Кленовом районе, посмотрим деревья и могилы.
- Да, конечно! - девочка захлопала в ладоши.
- Но сначала ты пройдешь обряд Посвящения и станешь настоящей горожанкой.
- Да! Скажи, папа, а Старец придёт?
- Он всегда приходил, дочка.
- Даже когда не был губернатором?
- Даже тогда.
И, замечтавшись, девочка вновь обратила взгляд в окно, на красные отблески, блуждающие на макушках крестов, и пахучее море садов. А вокруг города сжималось зеленое кольцо леса, и щебетали птицы, обещая завтра погожий солнечный день...
4 - 10 июля 1999 года.
Ненавижу день. Ненавижу привычку просыпаться рано, ненавижу свой утренний кофе, ненавижу начинающий трезвонить телефон. Ты нужен слишком большому количеству людей - они готовы разорвать тебя, разворовать по часам и минутам, сожрать запас жизненных сил и выпить до дна зачатки настроения. Каждый шаг определён заранее, - жёсткий распорядок дня довлеет над случайностями. Порой задаёшь вопрос, - не лучше было бы забыть дома кошелёк или зонт, вернуться в квартиру, не заглянув в зеркало, и пронести через весь день суеверное ощущение опасности? Как хочется иногда вздрогнуть от скрипа тормозов в страхе угодить под машину, попасть под проливной дождь с риском подхватить пневмонию, столкнуться в переулке с бешеной собакой. Отчаявшись ждать от дня хорошего, обречённый на скуку и однообразие, ловишь себя на мысли, что стремишься к дурному. Завести знакомство с местным сумасшедшим, оказаться облитым из шланга, быть охмурённым грязной цыганкой, - что может быть привлекательнее обмена на тоску и безжизненность?
Это моя молитва по пути на остановку. Это мой псалом, заглушаемый гулом переполненного троллейбуса. Это - феличита.
Июнь. Безобразный, душный, с посеревшим пухом на влажном лице. В автобусе рубашки липнут к потным телам, в распахнутые форточки падает сухими комьями стоячий воздух. Зной. Уставшие, лоснящиеся лица. Тёплые струйки на подбородках и висках, тёмные пятна под мышками. Ядовито яркие платья, распухшие ноги в узких босоножках, чьи-то сумки с испустившими дух пучками лука. Лето. Голос водителя: "Леди и джентльмены, на маршруте работает контроль". Леди и джентльмены вытирают о бёдра потные ладони. Леди и джентльменам трудно повернуть голову. На каждой остановке автобус пополняется новыми партиями леди и джентльменов. Полдень.
Бегу на работу. Улица - пустыня без оазисов. Прохожих, как перекати-поле, гонят по ней дела и заботы. Женщина приговаривает безжизненно: "Горячие пирожки с ка-пустой, с мя-сом, с ку-рагой...". От слова "горячие" всех передёргивает. Бегу дальше, вглубь буднего дня. Там, в нескольких шагах от меня, в ближайших часах и минутах, кто-то пьёт чай. Какие-то люди, присвоившие звание коллег, снуют по ступенькам конторы, вяло спорят о предстоящем футбольном матче и нраве контрагента. Женщины в кабинетах делятся рецептами, прикрывая руками зевающие рты.
На проводе телефона сменяются поочерёдно разные концы города, несмежные кварталы, не дочерние предприятия. Ручка рвёт бумагу, бумага отвергает ручку. Барахлит компьютер. Обед. Запах супов из полулитровых банок, хлопанье дверей, покашливание кондиционера.
День расползается по телу, пропитывает его, словно кислота, и разъедает суставы рук. Плечи сутулятся, очертания предметов предстают размазанными по пространству и времени. Ожидание вечера не даёт умереть душе, глоток минеральной воды - организму. На стене в кабинете висят часы. Они обожают день - в противном случае ума не приложу, как позволяется стрелкам задерживаться от полудня до шести так бессовестно долго. Часы любят общество - даже таких безвольных, удручённых лиц, как мы. Это не их вина. Жизнь.
Кто-то кричит, что в магазин завезли дешёвую гречку. Разгорячённые умы долго переваривают полученную информацию, затем на лестнице раздаётся слабое движение и скрежет перил, - те, что спускаются, слишком сильно опираются на них. Мало гречки ели.
Касание стрелок по циферблату. Мне чудится - я вижу ход часовой, не замечая секундной. Первое за день дуновение ветерка из фрамуги. За окнами скандируют: "Пушкин родился! Пушкин родился!". Праздник.
Начальница возит пуховкой по лицу, разводит пот и компактную пудру. Иду в туалет и прислоняюсь к прохладному кафелю. Запах хлорки всасывается в кожу. Нормально.
"Ё моё, девочки, рабочий день кончился!"- в кабинет вбегает пятидесятилетняя женщина в клетчатых брюках. Коллега с шестого этажа. Грохочут стулья. Женщине в брюках верить можно. День действительно закончился, не прикончив нас. Оривидерчи.
Лоджия остывает от сорокаградусных лучей. Солнце удивительно приятным образом шьёт себе розовые тапочки, отходит ко сну. Пары и парочки, одиночки с холёными псами и одинокие псы выгуливают друг друга на запыленной траве. Пустеют троллейбусы, и уже не представляет труда найти утерянный кем-то манжет. Двадцать ноль-ноль. Заканчиваются детские передачи и начинаются идентичные им взрослые. Смеются Степашки, улыбаются премьер-министры, мультфильмы с режиссёрскими находками напоминают фильмы Тарковского. Расслабленность.
Мат за стеной - отключили горячую воду. Мат сверху - куда-то пропали носки. Мат снизу - осточертел мат из-за стены и сверху. Быт.
Кто-то кого-то не понял - обида. Кто-то изменил жене - развод. У кого-то не все дома - конец мучениям. Я - сторонний наблюдатель. Я предвкушаю своё время - часы темноты и свежести, цветущей сирени и прибитой водо-поливочными машинами пыли. Лоджия - моя костюмерная. Я снимаю грим: обеими руками отдираю маску служащей, стираю налёт усталости и выщипываю волоски недовольства. Мои руки наливаются живительной силой, голова проясняется, и губы трогает победная улыбка. Часы бьют девять раз. Через три оборота рассосётся на шоссе поток автомобилей, и опустеют столики под зелёными тентами, и фонари зажгут начало лучшего времени суток. Ночь.
Распахиваю окно лоджии и забираюсь на карниз. Пытаюсь поймать проплывающую мимо тополиную пушинку, но она ускользает и продолжает путь к парку. Умываюсь прозрачным воздухом и взлетаю. Балкон последнего этажа остаётся далеко внизу, разгорячённые крыши кажутся уже чёрными прямоугольниками, как костяшки домино. Свобода.
Я знаю - городок в табакерке не сказка. Все города, вся планета прячутся днём под неприглядной крышкой шкатулки, на которой суета, жара и мухи оставили свои естественные следы. Крышка запылена и поцарапана, какой-то мерзавец выгравировал на ней надписи: "Да здравствует война!", "За эмансипацию!", "Даёшь ядерные испытания!". Вечер берёт табакерку в руки и начинает заводить пружину. Сначала слышится лёгкая музыка, затем крышка отбрасывается и открывает клад, скрытый за ней. Город-ночь. Под вальс Штрауса расцветают фонари и окна домов, зажигаются звёзды, исчезают вмятины и выбоины асфальта. Люди приглушают голоса, делают тише телевизор. Становятся редкими звонки телефонов, машины отправляются в гаражи, троллейбусы и трамваи - в депо. Деревья разгибают исцелённые стволы и ветви, цветы получают заветную порцию воды из шланга. Сказка.
Лечу медленно, смакуя. Торопиться незачем и некуда, ночь всюду и во всём, и отпущенная мне десятая доля её чудес проникает в мозг естественным путём - через слух, зрение и обоняние.
На развилке тополя отдыхает женщина - она тоже из сов, но лицо её мне не знакомо. Улыбаюсь в ответ, лечу дальше. Чем дальше от центра города, тем чаще попадаются на дороге люди-совы. Машу им рукой, выписываю в воздухе замысловатые пируэты.
- Кто ты? - кричат мне они.
- Не знаю, - отвечаю не задумываясь. Ночью на мне не бывает масок, которым присваивают имена. - А вы?
- Совы. И дети сов. Иди к нам.
- Куда вы направляетесь?
- Мы идём подглядывать в окна, смеяться над спящими жаворонками. Летим!
- Летим!
Ах, они действительно смешны, люди-жаворонки. Лучшая часть жизни проходит мимо них, оставаясь за смеженными веками. Они лежат в горячих постелях, разбросанные позами вдоль и поперёк кроватей, отбрасывают ногами одеяла, пытаясь спастись от жары, храпят на все лады. Но особенно веселят жаворонки, которые мучаются бессонницей. Долгие часы просиживают они на краю постели, пьют снотворное, считают самых нелепых овец, каких только может представить их воображение. Казалось бы, ну чего им стоит ступить на подоконник, вдохнуть полной грудью этот восхитительный воздух, раскинуть руки и полететь! Но нет, они остаются со своими непонятными грёзами, жарким бредом и дыханием на ухо.
- Гляди, гляди, - щебечет порхающий рядом мальчик-сова, - мужчина разгадывает кроссворд. Я давно за ним наблюдаю, мне даже грустно смеяться. Кто он? Если сова, почему не летает? Если жаворонок, отчего не спит?
К нам присоединяется старая женщина, лохматит головку мальчугана и отвечает с состраданием:
- Это затерянный человек, оставим его в покое. Он очень, очень болен. Его жизнь никчемна - не стоит подлетать близко, говорят, это заразно.
И вот они уже летят дальше: женщина и мальчик, а я не могу удержаться от любопытства и заглядываю в желтоватый проём окна. Седьмой этаж, кухня, накрытый скатертью стол. Мужчина сидит, сгорбившись, над журналом, и бормочет под нос: "Южноамериканское животное семейства верблюдовых... искусственное русло... шотландский математик...". Глаза мужчины воспалены, а карандаш легко бегает по странице, заполняя пустые клетки неровными буквами. "Русская мера длины..." - шепчет мужчина и привычным взглядом "туда-обратно" ищет слово-пересечение. В двери кухни появляется облачённая в розовую рубашку женщина, - вероятно, жена. Молча смотрит в спину мужчине, качает головой, затем подходит к шкафчику и достаёт оттуда пузырёк с каким-то лекарством. Подносит ложку к губам мужчины: тот отворачивается, начинает ругаться, после смиряется и проглатывает тягучую жидкость. Затем идёт в комнату. Некоторое время женщина ещё стоит посреди кухни, берёт со стола журнал и швыряет его в урну, выключает свет и выходит вслед за мужем. Квартира на седьмом этаже замирает. Затерянный мужчина превращается в обыкновенного жаворонка. До следующей ночи.
- Эй, догоняй! - кричат мне люди-совы. - Ночь коротка, не упускай ничего!
Я ныряю в воздушную струю, проплываю мимо окон, за которыми ссорятся супруги, мимо балкона, на котором обнимается влюблённая пара.
- Почему вы не летаете? - спрашиваю у них, но в ответ они лишь изумлённо вертят головами и принимаются ожесточённо целоваться.
- Почему вы не летаете? - снова спрашиваю у девчонки, страдающей над учебником философии, старухи с бородавкой на носу, перебирающей старые открытки, водителя ассенизационной машины.
Они молчат, и я в который раз бросаю попытки разговорить людей-жаворонков. Те, кто не летает, никогда не поймут крылатых. Таков закон. Мы стоим по разные стороны понимания жизни и кажется, будто сделаны из разного материала. Мы - из ветра и неоновых отсветов, они - из плоти и крови.
Светает. Небо на горизонте потягивается сизой дымкой, словно утро натощак курит необыкновенно вкусную, ароматную сигару. Чувствую, как сердце сводит ледяной судорогой. Неминуемыми становятся чёрный кофе, звонки телефона и потная дорога в троллейбусе. Озираюсь вокруг - люди-совы также бодры и веселы, как вначале.
- Послушайте, - кричу им, и они замирают, поражённые моим отчаянием. - Как вы проводите день? Научите меня проживать его без мучений! Помогите сократить время до следующей ночи!
- Господи, девочка, - уже знакомая мне старуха обнимает меня за плечи, убаюкивает большими руками. - Нет ничего проще - просто продолжай летать, не возвращаясь на свой балкон, не ложись спать, не отравляй своё тело.
- Как же так? Наступит день, и придёт пора жаворонков...
- Есть и другие места - там всегда ночь и прохлада, там мы можем летать, сколько вздумается. Твои крылья станут постоянными, на века. Разве ты не хочешь этого?
Моё тело немеет, капельки пота выступают на висках, и их холодит ветер. Люди-совы ждут моего ответа.
- Ну же, да или нет? - переспрашивает старая женщина, и я отвечаю:
- Да.
Тут же охватывает неизъяснимое блаженство, и какая-то неведомая сила уносит прочь от города, от зарождающегося дня, от людей-жаворонков, которых никогда не сможет понять ни одна уважающая себя сова...
... Как в маленьких, так и в больших городах, частенько пропадают люди. Они исчезают, не успев предупредить родных и знакомых, и оставляют после себя недопитые чашки кофе, не прослушанные сообщения на автоответчике и не решённые умом вопросы. Эти люди растворяются в собственных мечтах, избавляя себя и окружающих от неусыпного надзора обыденности и скуки, и выбирают вечное блуждание в тёмных тоннелях иной жизни, изредка возвращаясь в города, чтобы поприветствовать своим полётом царицу-ночь...
11 - 12 июня 1999 года.
